Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Но почему же именно либеральный царь должен был «сыграть роль» тирана? Для поколения людей, воспитанных на высоких античных образцах, почерпнутых из произведений Плутарха, Тацита и Светония, не только тирания, но и сама идея цезаризма была несовместима со свободой. При этом чем слабее ощущалась связь между тиранией и цезаризмом, тем опаснее представлялся последний в силу неочевидности присущего ему зла. В этом смысле показательна стихотворная надпись Пушкина к портрету А. А. Дельвига:

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил —Нерон же без него правдиву смерть узрит[588].

Если учесть, что Александра I нередко называли Титом, то направление мыслей Дельвига становится понятным. Александр должен пасть от руки тираноборца именно потому, что он хороший царь и тем самым способствует укоренению вредных и опасных представлений о благотворности самодержавия.

И тем не менее лунинская идея цареубийства в 1816 г., несмотря на очевидную поддержку Муравьева, не получила согласия большинства, и в первую очередь Пестеля, что и вызвало ироническую реплику Лунина: «Пестель предлагает наперед Енциклопедию написать, а потом к Революции приступить»[589]. Слишком уж мало вязался Александр I с образом тирана. Но уже через год оказалось достаточно самого нелепого слуха о том, что якобы царь собирается присоединить к Польше западные губернии, освободить крепостных и, опасаясь начавшейся смуты, скрыться в Варшаву со всей семьей[590], для того чтобы в среде заговорщиков возник спонтанный «конкурс» проектов цареубийства. «Они вскричали, что покушение на жизнь императора есть необходимость; один (князь Шаховской) <…> полагал только дождаться дня, когда будет в карауле полк, в коем он служил; хотели бросить жребий, и, наконец, Якушкин, который в мучениях несчастной любви давно ненавидел жизнь, распаленный в сию минуту волнением и словами товарищей, предложил себя в убийцы»[591]. Сам И. Д. Якушкин вспоминал об этом так: «Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих»[592]. После того как С. И. Муравьев-Апостол в специальной записке обосновал преждевременность подобного рода замыслов и большинство с ним согласилось, Никита Муравьев остался на прежних позициях и на этот раз вместе с А. З. Муравьевым предложил себя в цареубийцы. Покушение должно было совершиться в Грановитой палате во время бала[593] (XI, 120). И в этом случае, как и в предыдущих, на первый план выдвигается личность тираноборца, реализующего римскую модель поведения.

Стремление к римскому колориту – не просто дань исторической эстетике, но и необходимость отмежеваться от двух ближайших по времени цареубийств: казни Людовика XVI и убийства Павла I. В пушкинской оде «Вольность», написанной, как известно, под сильным воздействием идей Н. И. Тургенева[594], оба эти события рассматриваются в одном ряду:

Восходит к смерти ЛюдовикВ виду безмолвного потомства,Главой развенчанной приникК кровавой чаше вероломства:Молчит закон – народ молчит,Падет преступная секира…И се – злодейская порфираНа галлах скованных лежит.<…>Молчит неверный часовой,Опущен молча мост подъемный,Врата отверсты в тьме ночнойРукой предательства наемной…О стыд! О ужас наших дней!Как звери вторглись янычары!Падут бесславные удары…Погиб увенчанный злодей[595].

Сближая эти события в едином оценочном отношении, Пушкин подчеркивает их различный политический характер. Казнь Людовика XVI – это преступление, совершенное народом, в то время как убийство Павла I – типичный дворцовый переворот. Если дворцовые перевороты декабристами решительно осуждались и противопоставление им своего движения было одним из важнейших моментов позднейшей декабристской рефлексии[596], то ситуация с Людовиком была сложнее. Обращает на себя внимание отсутствие сколько бы то ни было значительных суждений декабристов о казни короля. Возможно, именно потому, что это событие трудно было осмыслить в рамках единой системы координат. М. П. Одесский и Д. М. Фельдман пишут: «Предложив интерпретировать процесс Людовика XVI в терминах тираноборчества, Сен-Жюст удачно сформулировал основную идею “революционного процесса”: право “восстания против тирании есть право личное, – рассуждал он, – весь державный народ не мог бы принудить и одного гражданина простить тирану”. А потому, – требовал якобинский оратор, – “поспешите судить короля; ибо нет гражданина, который не имел бы на него такого же права, какое Брут имел на цезаря”. Сен-Жюст произвел нехитрую подмену: в роли монархомаха-одиночки, жертвующего собой и смертью своей искупающего нарушение закона, выступала нация в целом, народ, который неподсуден по определению»[597]. С этим трудно согласиться. Убийство Цезаря не было делом «монархомаха-одиночки». Вспомним, как Плутарх описывает сцену убийства: «Все заговорщики, готовые к убийству, с обнаженными мечами окружили Цезаря: куда бы он ни обращал взор, он, подобно дикому зверю, окруженному ловцами, встречал удары мечей, направленных ему в лицо и в глаза, так как было условлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови <…> Цезарь, как сообщают, получил двадцать три раны. Многие заговорщики переранили друг друга, направляя столько ударов в одно тело»[598].

Поименное голосование за вынесение смертного приговора Людовику символически воспроизводило сцену убийства Цезаря. Каждый голосовавший «за» как бы вонзал кинжал в тирана. Это составляло план выражения. Что касается содержательной стороны этого события, то здесь на первый план выдвигалась просветительская идея безграничного суверенитета народа. Юридическая несостоятельность процесса Людовика XVI компенсировалась представлением о том, что народ выше законов. Характерна реплика А. Н. Радищева, вложенная в уста народа: «Для пользы всех мне можно все». В этом смысле Конвент, голосовавший за казнь короля, представлял собой одновременно и как бы круг заговорщиков, смывающих кровью тирана позор с порабощенной нации, и народ в целом. Таким образом, просветительский «миф» неограниченного народовластия не подменял, а, наоборот, усиливал воздействие античного «мифа» тираноборчества.