Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

его на этом посту. Пакстон заслужил звание рыцаря и доказал, что достоин поступления на государственную службу, когда его наняли в качестве ведущего солиситора, готовившего свидетельства короны против участников «мятежа 1715 года»[678] для дальнейших процессов в Карлайле и Эдинбурге. Хотя это, без сомнения, была законная профессиональная деятельность, он, пожалуй, проявил чрезмерное рвение. В Карлайле, «вопреки всем ожиданиям, я осудил тридцать два человека… которые были джентльменами с таким же значительным состоянием, как и любой из участников восстания в Шотландии». Пакстон добился того, чтобы «несколько человек, не имевшие поместий, которые можно было бы конфисковать, выступили свидетелями против других, и, благодаря лишению последних их имущественных прав за государственную измену, многие крупные поместья были конфискованы короной». (Этот опыт превращения некоторых обвиняемых в свидетелей обвинения против других оказался бесценным, когда он стал готовить дела против «черных».) Пакстон направил два слезных прошения о предоставлении какого-нибудь прибыльного места при короне и указал на двух кандидатов из кабинета Харли[679], все еще занимавших свои синекуры, которых можно было бы подвинуть, чтобы освободить ему место[680]. Пакстон сумел намекнуть, что он опасный человек, которого нельзя оставить без вознаграждения: если в Карлайле или Эдинбурге «я… был бы подкуплен, мне не нужно было бы сейчас беспокоить Вашу светлость просьбой об источнике средств». Из-за обслуживания судебных процессов он потерял клиентов, которые «испытывают неприязнь к сему просителю», «очень многие из них, уязвленные моим рвением на службе Его Величеству, стали моими злейшими врагами», так что «мое разорение вызвало бы величайшую радость у нелояльных»[681].

Пакстон как ставленник Уолпола на посту солиситора Казначейства был блестящей находкой. В дальнейшем он стал при Уолполе распорядителем средств подкупа, единственным человеком, полностью осведомленным о расходах секретной службы и других частных фондов. Когда его хозяин наконец лишился власти, Пакстон продемонстрировал преданность (или благоразумие) сообщника, отказавшись разгласить палате общин, как распоряжались этими средствами[682].

Даже Бэптиста Нанна, самого скромного — и в то же время самого энергичного и успешного — участника кампании против «черных», можно рассматривать в том же ключе, то есть как клиента, зависимого от тонкой прослойки авантюристов, карьеристов и политиканов из круга ганноверских приверженцев. Именно в таком свете его увидел уже упоминавшийся выше антикварий Томас Хирн, родившийся и получивший образование в Виндзорском лесу:

Когда я был школьником в Брэе, то среди прочих моих одноклассников был некий Баптиста [sic!] Нанн… Этот Бапт. Нанн был мальчиком хороших качеств, и очень устремленным к учению, и выказывал большое уважение ко мне, но был прискорбно груб и незадачлив и стал низким человеком, и ныне, живя в Виндзорском лесу, он великий доносчик и страшно раболепствует перед придворными г<ерцога> Брауншвейгского[683].

На вопрос о причинах появления Черного акта мы дали ответ в двух частях. В первой мы рассмотрели стечение разного рода обстоятельств и ту конкретную «чрезвычайную» ситуацию, которая потребовала принять какие-то меры в интересах сторонников правительства. Во второй части мы выделили идеи, интересы и уязвимые места тех, кто реагировал на это стечение обстоятельств: тех, кто разрабатывал, осуществлял, продлевал действие закона и дополнял его. Чтобы предупредить обвинение в «конспирологической» интерпретации истории, которым часто клеймят мою работу, я должен пояснить, что не думаю, будто Уолпол, Йорк или Пакстон обладали пророческим даром и предвидели все способы будущего применения данного закона для устрашения нарушителей общественного порядка. Я не считаю, что они с готовностью ухватились за эпизод с «черным» браконьерством как за предлог для введения в действие кодекса устрашения, который они заранее обдумали и проект которого держали наготове в столе как раз для такого случая. Стечение обстоятельств не было предумышленным и возникло в точности так, как описано в этом исследовании. Но характер реакции на подобные непредвиденные обстоятельства определялся мировоззрением и степенью впечатлительности того сорта людей, которые находились у власти; и едва Черный акт получил королевское одобрение, как эти люди увидели, что у них в руках оказались полезные полномочия, и огляделись в поисках возможностей использовать их и продлевать. Так получилось не в результате заговора, а вследствие сложившихся обстоятельств.

В защиту «придворных герцога Брауншвейгского» историки обычно выдвигают тот аргумент, что их действия отвечали «общепринятым стандартам их эпохи». Под «эпохой» в такого рода апологетике обычно следует понимать «правящую политическую элиту», поскольку во многих случаях очевидно, что те, кем управляли, смотрели на эти стандарты с насмешкой[684]. С учетом этой оговорки верно, что большинство коррупционных методов и способов Уолпола имело прецеденты; при этом (если мы оставим в стороне «честного Шиппена» и его маленькую свиту якобитов[685]) политическая мораль, демонстрируемая его ведущими политическими противниками, такими как Болингброк и Палтни, дает мало оснований предполагать, что если бы те пришли к власти, то вели бы себя лучше. Высокая политика была схваткой хищников за хорошо известную всем добычу, и Уолпол выделялся главным образом тем, что возвел коррупцию в систему с необычайно наглой откровенностью.

Но мы должны быть осторожны в том, что касается применения двойных стандартов. В исторической апологетике стал обычным явлением определенный стиль: оправдание проганноверских вигов как реалистов, действующих в соответствии со «стандартами эпохи», причем любая критика этих «стандартов» не допускается как исходящая из необъективных источников[686]. Болингброка, Поупа или антиквария Томаса Хирна и критиков помельче отвергают как разочарованных фракционеров или сторонников якобитов. Такие «фракционеры», однако, иногда рисковали своей карьерой и землями или, во времена, когда «интерес» правительства был всеподавляющим, подвергали себя риску опалы. Мы можем не испытывать никакого сочувствия к политике Претендента или к нерешительному соглашательству Болингброка с его ностальгической тягой к патриархальности. Но мы не можем ничтоже сумняшеся на этом остановиться; мы обязаны пойти дальше и выяснить, почему некоторые люди становились на подобные позиции, а также включить их критику «эпохи» в число стандартов этой эпохи. Фрэнсис Аттербери, изгнанный епископ Рочестерский, возможно, был безрассуден или амбициозен, но его критика Уолпола (в 1726–1727 годах) была достаточно трезвой: «Вся его администрация построена на взяточничестве и подкупе, которые он поднял на большую высоту, чем это когда-либо удавалось любому из его худших предшественников…» Таким способом он получил большинство в парламенте — «ценой нравственности народа, который отличался своей честью и неподкупностью и который сохранял какую-то их долю, пока не перешел под его управление». Этими методами он развратил обе палаты парламента; а виги еще больше расширили свои полномочия и ограничили демократическое развитие Семилетним актом[687], приостановкой действия habeas corpus на неопределенное время и привлечением регулярной армии. Средства, предложенные Аттербери, возможно, были глупостью или еще хуже, но