Беглец - Фёдор Фёдорович Тютчев

кавказская шашка; торчащий из лакированной кобуры револьвер дополняет вооружение.

В этом костюме Воинов имел весьма воинственный, мужественный вид, особенно благодаря папахе из длинного волоса и кавказской шашке. И то и другое, в сущности, являлось нарушением установленной для пограничной стражи формы, но Воинов, как и многие из офицеров закавказских бригад, при обыкновенных служебных разъездах разрешал себе такое отступление, на практике убедясь, насколько прежняя большая косматая папаха несравненно красивее и удобнее форменной маленькой, из курчавого барашка. Относительно же преимуществ кавказской шашки перед драгунской не могло быть и речи.

– Итак, ты уверен, что он еще не успел перейти обратно в Персию? – спрашивал Воинов стоящего перед ним вахмистра.

– Так точно! – спокойным тоном отвечал тот. – Я доподлинно знаю, что он еще в нашем краю. Мне один верный человек сказывал, он его сегодня утром в горах встретил!

– А как ты думаешь, много у него народа?

– Думаю, есть человек с десяток, да на той стороне полсотни рыщут, чуть что – сейчас на подмогу подойдут!

– Трудно будет захватить, а? Как ты думаешь?

– Да, не легкое дело. Главная беда – хитры они, проклятые, очень. Я план-то их хорошо знаю; сначала курды завяжут для отвода глаз перестрелку в каком-либо конце, солдаты бросятся на выстрелы, а Муртуз-ага тем временем в суматохе-то этой самой где-нибудь и проскочит через границу!

– Как же нам быть?

– А вот для этого самого я и приказал собраться десяти объездчикам; разделим их на две партии, одни пусть с вашим благородием идут, человек пять, а с другими пятью я поеду. Как начнется стрельба на границе, так мы сейчас в сторону от нее вправо и влево и поедем. Может быть, Бог даст, наткнемся где на самого Муртуза!

– На выстрелы, стало быть, по-твоему, ехать не стоит?

– Так точно, не стоит, ваше благородие; они беспременно в другом месте проскользнуть норовят!

– Ну, ладно, посмотрим, что-то Бог даст! Пора выезжать, прикажи людям садиться!

– Слушаюсь!

Терлецкий повернулся и вышел. Увидя вахмистра, солдаты притихли и начали торопливо подравниваться.

– Садись, – вполголоса скомандовал Терлецкий. – Убий-Собака, Мозговитов, Слесаренко, Злодийцев, поедете со мной, остальные с его благородием. Ну, с Богом!

Через несколько минут две кучки всадников, одна вслед за другой, осторожно выехали из ворот поста.

– Ну, ты поезжай вправо к своему посту, – сказал Воинов, – а я возьму в Шах-Абаду; я думаю, он скорей туда сунется!

Обе партии, соблюдая полную тишину, разъехались в противоположные стороны и скоро исчезли из глаз друг друга, потонув в окружающем мраке.

Около часа ехал Терлецкий вдоль камышей, густой стеной окаймлявших берег реки. Время от времени он останавливался и чутко прислушивался к мертвой тишине пустыни, но пустыня была нема. Только изредка с налетавшими иногда порывами ветра доносилась откуда-то издалека едва уловимая для уха брехня собак на соседнем посту. По мере того как всадники подвигались вперед, брехня эта становилась все слышнее.

– Эк заливаются, проклятые! – проворчал вахмистр.

– Это они нас чуют, господин вахмистр! – почтительно прошептал подле него голос ефрейтора Убий-Собаки.

– А может, где в камышах курды притаились?

– И то может! – согласился ефрейтор.

Они двинулись дальше. Вдруг в нескольких шагах впереди по земле прокатилось что-то темное… В то же мгновение из-под самых ног вахмисгровой лошади вынырнула из. мрака огромная косматая белая овчарка и с громким, хриплым лаем принялась прыгать перед мордой коня, стараясь вцепиться в нее зубами.

– Цыц, ты, дьявол! – закричал на нее вахмистр. – Уймись, проклятая!

– Белка, Белка! – ласково позвал собаку ефрейтор. – Что ты, глупая, аль своих не признала?

Услыхав знакомый голос, овчарка сразу затихла, замахала хвостом и принялась кружиться вокруг лошадей, слегка взвизгивая, как бы желая этим сказать: «Простите, господа, дело ночное, к тому же и место разбойное, немудрено ошибиться».

– Послушай, Убий-Собака, – обратился вахмистр к ефрейтору, – постой-ка ты тут малость с людьми у камышей, а» я на пост съезжу, надо взять кое-что. Да смотрите, избави Бог – не курите, а то теперь в такую темень огонь и не весть Бог откуда виден!

– Слушаюсь, не извольте беспокоиться, сами понимаем! – поспешил успокоить его Убий-Собака.

– Ну, то-то, я живо обернусь!

Сказав это, вахмистр ударил лошадь плетью и помчался в карьер к посту, который хотя за темнотой и не был виден, но находился не дальше как в полуверсте.

Урюк-Дагский отряд, протянувшийся без малого на 20 верст, состоял из 4 постов, удаленных на расстояние 3–7 верст друг от друга. На крайнем, Урюк-Даге, жил Воинов; на среднем – Тимучине, помещался вахмистр; два же остальных управлялись унтер-офицерами. Впрочем, не проходило дня, чтобы кто-нибудь из двоих – или вахмистр, или командир отряда – не посещали эти посты.

– Ишь, погнал! – произнес Убий-Собака, глядя вслед ускакавшему вахмистру.

– Это он к жене попер, – отозвался из темноты один из объездчиков, – дюже ен ее жалеет!

– А к тому же ребеночек еще, – добавил другой объездчик, – и по ем тоже сердце-то мрет!

– Известное дело! – согласился Убий-Собака. – Только бы не застрял там, вертался бы скореича!

– Ну, ен не застрянет. Не таковский!

Квартира вахмистра на посту Тимучин состояла из двух небольших комнат и крохотной кухни. Первая служила Терлецкому его рабочей комнатой. Там стоял стол, на котором, кроме чернильницы, лежала пачка бумаги, коробка перьев, карандаши и прочие принадлежности для писанья; подле стола на стене в углу висела самодельная этажерочка, с колонками из размотанных катушек и с установленными на ней по порядку уставами и пособиями; далее – деревянная вешалка и несколько выкрашенных в темную краску табуретов. У противоположной стены помещалась запасная железная кровать под серым солдатским одеялом и с подушками, твердыми, как камень. Кровать эта служила на случай, если бы кто-нибудь из начальства, запозднившись на границе, пожелал переночевать на посту. Сюда же, в эту комнату, являлись по зову вахмистра солдаты поста, до которых он имел какое-нибудь дело, ибо в другую комнату, служившую вахмистру спальней, он не любил никого пускать. Там он жил своей интимной жизнью. Всегда суровый, молчаливый, он, переступая порог этой комнаты, становился другим человеком: шутил, улыбался, не прочь был побалагурить и посмеяться. Там он переставал быть вахмистром, казенной косточкой, а делался обыкновенным смертным, каким создал его Бог – ласковым, добрым и веселым. Но таким его видела только жена его Луша, или, как ее звали солдаты – Лукерья Ивановна, а другие едва ли даже подозревали. Одно только было всем хорошо известно, что Терлецкий «жалеет» жену; никогда никто не слыхал, чтобы между ними происходили ссоры или чтобы вахмистр грубо прикрикнул на жену.

Терлецкий служил на сверхсрочной. Окончив действительную пять лет тому назад, он заявил желание продолжать службу, взял отпуск,