Перекрёстки Эгредеума - Эмпирика Аттонита
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Эмпирики похолодело внутри — и только сладковатые чары Игл-Атта уберегли её от тревог. Ворвались в грудь тёплым ароматом, бережно овеяли сердце лёгким бризом, разгоняя чёрные тени.
— Я была призраком, как и всё, что родилось на Игнавии. Как и сама Игнавия. Знаешь, ведь она — лишь грёза Ир-Птака, грёза столь отчаянно желавшая воплотиться в реальность, что ей это удалось. Даже в ту пору, когда силы последнего непокорного аша были на исходе.
После падения Аш-Тарагата отступать было некуда — там, где прежде был их дом, ашей ждала верная гибель. И только Ир-Птак, объятый всесокрушающей жаждой отмщения, уцелел на Тёмной стороне, скованной льдами смерти.
Он верил, что сознание способно творить всё, что душе угодно, поэтому из остатков древней магии создал этот остров — видимый, осязаемый и в то же время отделённый от мира…
Чары безмятежности позволяли Эмпирике оставаться спокойной — а значит, мыслить ясно. Поэтому слова призрака её насторожили:
— Если это так, отчего же он просто не наколдовал себе победу?
Не сразил врагов силой мысли? Не воскресил павших соратников? Непорядок!
Ив покачала головой, и чёрная волна призрачных волос мягким туманом растеклась по плечам:
— Это не так-то просто. Впрочем, сейчас не время объяснять магические принципы Аш-Мара — родины ашей — и прочие тайны мироустройства, да и не для того я здесь. Скажу только, что всеобщая реальность по обыкновению складывается из отдельных образов, рождённых множеством сознаний. И в ту пору у мирового холста стоял один художник с бессчётной армией беспрекословных единомышленников — Радош. С тех древних времён картина мира, считающаяся единственной реальностью, остаётся неизменной, ибо, хотя имя Радоша давно замолкло на устах мудрецов, образ реальности, нарисованный им, продолжает прилежно воспроизводиться Эгидиумами и их последователями — почти всеми мало-мальски образованными жителями планеты.
Только воля чудовищной силы может изменить мир в одиночку, навязать ему собственный образ реальности, обратить время вспять — да всё что угодно! Ир-Птак ею не обладает — пока ещё нет.
Итак, мы все — игнавиане — были мыслеформами Ир-Птака, сумрачными духами с блуждающим взглядом и недоумением по поводу собственного предназначения. Без поддержки образов мыслеформ в уме создателя они постепенно истаивают, уходят в туман бессвязных грёз, из которого были сотканы.
Последний из ашей, объятый сном, похожим на смерть, был погружён в бессильное забытьё от тоски по утраченному навеки Старому миру. Сперва мы вспыхивали в его сознании невольно, вырываясь скорбными вздохами из стиснутой отчаянием груди сновидца, были неясными видениями, хранящими обрывки растерзанной памяти. Невнятные образы, меркнущие в бесформенном тумане над долиной спящего разума.
Непримиримая жажда — отмщения? познания? — оказалась сильнее забвения. Прошлое само настигло Ир-Птака, разбередив его скорбный сон лавиной воспоминаний. Он не мог покинуть Ингавию, дабы не лишиться последних сил — ведь и сам был своего рода мыслеформой, догорающей искрой древней магии, чьё пламя давно угасло. И тогда-то настал наш час.
Игнавиане сделались ушами и глазами Ир-Птака: его верными посланниками, исполнителями непостижимых замыслов. Мы были актёрами в чрезвычайно запутанной пьесе, о сюжете которой могли только догадываться.
Последний из ашей — сначала бессознательно, а потом и целенаправленно — пытался воссоздать в воображении утраченный мир. Поэтому в облике Игнавии — и её обитателей — отражаются образы, дорогие его сердцу. Нет, не сердцу — уму, ибо разве бывают сердца у теней?..
Он называл меня своим лучшим творением и всегда относился с каким-то трепетом, даже теплотой — если может теплота исходить от мёртвого духа…
Не знаю, чей образ он пытался воссоздать во мне, но, без сомнения, этот мираж памяти терзал его неотступно и жестоко. Может, то была его возлюбленная? Хотя сложно представить, что Ир-Птак мог любить кого-то, кроме себя и своих пагубных опытов.
Благословенные силы Игл-Атта! Казалось, только они удерживали рассудок Эмпирики на плаву во время этого невероятного во всех отношениях рассказа.
И только благодаря им её голос звучал невозмутимо:
— Если ты была только призраком, то как тогда…
Нет, неловкие слова всё равно застряли в горле!
Ив понимающе кивнула с печальной улыбкой:
— Загадка твоего рождения. Признаться, этого никто не ожидал. Никто, кроме Ингрида.
Ир-Птаку нужен был Отверзатель Путей, ускользнувший от него на Тазге и хранящийся, как он думал, в королевском дворце. Подумать только, сколько жизней разрушено ради треклятого меча!.. Ир-Менехет, Виграмора, герцог Альвар… Но об этом не сейчас.
Скажу лишь, что мой путь во дворец был долгим, и по нему струились ручьи невинной крови.
Я должна была завоевать доверие короля и выведать тайну меча, поэтому назвалась Хюглой — и он, суеверный глупец, не смел мне отказать. Он верил, что будет спасён от беды и получит наследника — за этим ведь, по преданию, и приходят по временам жалостливые младшие Хюглир, хранительницы жизненных нитей: чтобы не дать оборваться чьей-то судьбе, чьему-то роду. Конечно, неосторожные расспросы о мече могли вызвать подозрения, поэтому мне пришлось играть свою роль…
Ив запнулась и опустила глаза, тускло замерцавшие странными отблесками из-под дрожащих ресниц.
— И… я сыграла. Вжилась в неё по-настоящему — а всё потому, что Ингрид свято верил каждому моему слову. Его вера оказалась сильнее моей иллюзорности… моей лжи.
— Самоосуществляющееся пророчество, — невольно вырвалось у Эмпирики.
— Именно. Заведомо ложное предсказание делается истинным, если ведёшь себя так, будто оно и впрямь определяет грядущее.
Но я так и не ответила на главный вопрос — первый, который ты задала.
Твоё рождение не входило в планы Ир-Птака: сперва он был в ярости — стоит ли говорить, что мне не нужно было возвращаться на Игнавию, чтобы узнать это, ибо я — часть его разума. Вернее, была ею… Впрочем, вскоре он переменил мнение, сделав тебя главным звеном чудовищного замысла, суть которого до конца постигнуть мне не удалось.
Он силой вынудил меня вернуться, а дальше…
Тёмные ритуалы, призраки, выходящие из стен — мыслеформы Ир-Птака, бледные тени павших ашей… Что, что они сделали с ней — с ними обеими?!
— Я не знаю, Эмпирика, многого не знаю. Когда Ир-Птак понял, что я его предала, он решил от меня избавиться. Но я не собиралась снова становиться его безвольной и бессловесной мыслью, растворяться в тумане грёз. Да и не могла уже, наверное: любовь Ингрида сделала меня чем-то большим, нежели чужая мыслеформа. Чем-то… подлинным.
Я совершила ужасную, непоправимую ошибку,
