В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— К политическим?
— Нет, я хочу в солдатскую камеру.
— К солдатам? Вы разве солдат? Дайте мне дело Никифорова, — обратился он к канцеляристу.
Тот принес мое дело. Начальник стал его просматривать. Перелистывая дело, он качал головой:
— Ну, ну… У вас такое, что вам придется пока остаться в одиночке…
— Я настаиваю, чтобы вы перевели меня.
— Настаиваете… Уведите его.
Дело осложнилось. Мой «послужной список» был в таком состоянии, что вступать в пререкания с начальником не имело никакого смысла.
Через несколько дней я снова попросился на прием к тюремному начальству. Но меня принял уже не начальник, а его первый помощник Сосновский. Перед ним лежало мое дело.
— Ну что, Никифоров?
— Я насчет перевода меня в общую камеру.
— В общую камеру? Дело-то у вас уж больно засорено… И шалости насчет побегов… А главное — бунтуете вы. Если дадите обещание не повторять того, что вы делали в иркутской тюрьме, тогда, пожалуй, можно будет перевести.
— Как же я могу вам это обещать? Если вы здесь со мной будете поступать так же, как поступали в иркутской тюрьме, я принужден буду бороться. Если же здесь меня трогать не будут, то у меня не будет причин, как вы говорите, «бунтовать».
— Ну что же, я доложу начальнику. Если он разрешит, переведу.
Начальник централа Снежков дал согласие на мой перевод. Вскоре меня перевели в одиннадцатую камеру, к солдатам.
Два с лишним года тяжелой, напряженной борьбы с тюремщиками выработали во мне состояние постоянной настороженности. Но когда я очутился в общей камере, среди людей, приветливо меня встретивших, я почувствовал, что, наконец, освободился от того, что беспрерывно меня давило, угнетало. Напряженность прошла.
Целыми днями лежал я на своем жестком матраце. Только в обед да утром и вечером на поверках я вместе со всеми становился в ряды. Глаза помощника или старшего надзирателя равнодушно скользили по мне.
Состав солдатской массы в камере был почти однороден как по возрасту, так и по социальному положению и по виду преступлений, которые в основном сводились к нарушениям воинского устава: уход с поста, побег со службы и т. п. Невыносимые условия воинской службы, изуверский режим солдатчины, озлобление против нее толкали солдат на преступление.
Молодые, здоровые, полные энергии и сил, эти люди надеялись скоро вернуться к земле, на фабрику, к станку… И все их разговоры сводились к этому.
Я близко подружился с двумя молодыми солдатами: Севастьяновым и Грицко. Севастьянов был маляр, москвич, черноватый, с немного вздернутым носом, среднего роста, бесхитростный, откровенный. Из-за неграмотности он считал себя человеком, ни к чему не способным, и весьма тяготился этим.
— Ни к чему меня применить нельзя. Только кистью махать и могу, — говорил он.
Грицко был украинец, с хорошим открытым лицом, карими глазами, черными взметнувшимися бровями. Характер у него был совсем иной, чем у Севастьянова. Грицко знал себе цену, был серьезен в суждениях, и в то же время улыбка не сходила с его лица. Подвижность его была изумительна. Он никогда не сидел без дела. Имел приятный голос и любил напевать песни. Самой любимой его песней была: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой…»
Грицко попал на каторгу за убийство — то ли офицера, то ли фельдфебеля. Когда его спрашивали, он отвечал коротко: «Убил одну сволочь», насупливался и становился мрачным.
Севастьянов и Грицко, приговоренные на долгие сроки каторги, подходили для участия в побеге. С ними я сговорился бежать, как только наступит весна.,
Нам нужно было пробить стену камеры, выйти во двор мастерских и оттуда через ограду выбраться на волю. Темные сибирские ночи должны были способствовать побегу. Из мастерских мне доставили плоский ломик и пилку для распилки кандалов. В конце апреля мы приступили к пролому стены. Работать можно было только во время прогулки, когда из камеры все уходили. Двое из нас обязательно оставались. Один вынимал из стены кирпичи, другой наблюдал за дежурными надзирателями. Прогулка длилась пятнадцать минут. Работать можно было не более семи минут. Удавалось вынуть один кирпич, и то не всегда. Чем глубже проникали мы в стену, тем труднее было вынимать кирпичи. Нужно было все их закладывать обратно и маскировать. На самое выламывание кирпичей оставалось не более трех минут. Работать надо было не только без малейшего шума, но и не оставляя следа на полу. Поэтому работа подвигалась очень медленно.
Однажды ночью в нашу камеру нагрянули с обыском. Всех вывели в коридор. Сняли нары и, простукивая стену молотком, обнаружили пролом. Нашли и ломик, заделанный в один из стояков нар.
Меня взяли из камеры, увели в одиночку и тщательно обыскали. Дали матрац, подушку, одеяло и ушли.
Утром вызвал меня начальник и предъявил обвинение в проломе стены с целью побега.
— Доказательства, что это дело ваших рук, мы имеем. Что скажете?
Я молча пожал плечами.
— Нам известны и ваши соучастники. Нашли мы и вот это, — он толкнул ногой лежавшие на полу, приготовленные нами для побега, выкрашенные в черный цвет летние холщевые арестантские брюки и куртки. — Это нашли у вас и у ваших соучастников, в матрацах.
Я стоял молча.
— За порчу казенного имущества и попытку к побегу я имею право вас выпороть и отдать под суд, но к политическим порки не применяю. Под суд же отдать вас я обязан. Впрочем, по предоставленному мне праву я могу без суда, в административном порядке, продлить вам на год кандальный срок и на месяц назначить вас на тягчайшие работы. Выбирайте.
По суду мне могли продлить срок до трех лет. При этом «испытательный срок» удлинялся с четырех до восьми лет.
— Я согласен на год кандальных и месяц тягчайших работ.
Соучастники мои получили по тридцать суток карцера. Так закончилась наша попытка выбраться из каторжного централа.
БУДНИ КАТОРГИ
Дни на каторге тянулись медленно и были до одури однообразными. Тяжесть однообразия усугублялась тем, что камеры нашего разряда пользовались прогулкой всего по пятнадцати минут в день. Остальное время заключенные сидели в камерах. В таких, как четырнадцатая, помещалось 35–40 человек, а в больших — до восьмидесяти. Каторжный режим с его убийственными буднями вытравил бы в человеке все, что в нем есть живого, если бы он своей волей, своим упорством не разрушал этого режима.
В каждой тюрьме различными способами политические каторжане нарушали однообразие каторжного режима. Это давалось ценой упорной, часто кровавой борьбы.
Разные категории каторжан по-разному проводили
