Фламандская доска - Артуро Перес-Реверте

Хулия обдумывала ситуацию, стоя у подножия лестницы босиком, с пистолетом в руке. Мраморный пол под ногами казался ледяным, кровь стремительно неслась по венам, отдаваясь толчками в висках и горле. Я слишком много курю, совершенно некстати подумала она, прикладывая к сердцу руку с зажатым в ней «дерринджером». Убежать сломя голову или отправиться в зал номер двенадцать – посмотреть, что там происходит… Второй вариант означал, что ей придется в течение шести-семи минут пробираться одной через пустынные залы. Разве что ей повезет и она встретит по пути охранника, отвечающего за это крыло. Это был молодой парень, который, застав Хулию за работой в мастерской, всегда приносил ей стаканчик кофе из автомата и шутил по поводу ее красивых ног, уверяя, что они являются самым привлекательным экспонатом музея.

Черт побери, мысленно воскликнула она в конце концов. Ей, Хулии, не раз приходилось расправляться с пиратами. Если убийца находится здесь, в здании музея, это подходящий – а может, и единственный – случай встретиться с ним лицом к лицу, потому что должно же у него быть лицо. Ведь это ему придется передвигаться, а она, осторожная утка, будет сидеть тихонько, пошире раскрыв глаза и держа в правой руке пятьсот граммов хромированного металла, перламутра я свинца, которые, если ими воспользоваться с небольшого расстояния, вполне способны диаметрально изменить расстановку сил в этой необычной охоте.

Хулия была охотницей хороших кровей и, что еще более важно, знала об этом. В полумраке ее ноздри расширились, словно вынюхивая, с какой стороны придет опасность; она стиснула зубы и призвала на помощь всю свою ярость, дотоле сдерживаемую воспоминаниями об Альваро и Менчу, всю свою решимость быть не перепуганной насмерть марионеткой на шахматной доске, а опасным противником, готовым при первом же удобном случае рассчитаться оком за око и зубом за зуб. Кто бы он ни был, если хочет встретиться с ней, то получит эту встречу. В зале номер двенадцать или в аду. Бог свидетель, он ее получит.

Она дошла до внутренней двери и, как и ожидала, нашла ее незапертой. Охранник, наверное, находился где-то далеко, потому что тишина была абсолютной. Хулия миновала арку, пересекая тени мраморных статуй, бесстрастно взиравших на нее пустыми неподвижными глазами. Потом она прошла через зал средневековых икон, различая в темноте лишь приглушенные отблески позолоты и золотой фольги, образующей фон некоторых из них. В конце этого длинного зала, слева, находилась маленькая лестница, ведущая в помещения с картинами старых фламандских мастеров. В зал номер двенадцать.

На первой ступеньке Хулия задержалась на секунду, чтобы пристальнее вглядеться в темную глубину зала. В этой части здания потолки были ниже, поэтому лампочки охранной сигнализации освещали помещение немного ярче. В голубоватом полумраке можно было даже различить изображения на картинах. Хулия увидела почти неузнаваемое под покровом теней «Снятие с креста» Ван дер Вейдена: в этом нереальном освещении, придававшем картине некое зловещее величие, на ней выделялись только наиболее светлые участки: фигура Христа, бледное лицо его матери, лишившейся чувств, и ее рука, бессильно упавшая рядом с мертвой рукой сына.

Здесь не было никого, кроме персонажей картин, большинство из которых, окутанные темнотой, казалось, спали долгим сном. Не доверяя этому обманчивому покою, Хулия, впечатленная присутствием стольких образов, созданных руками умерших художников сотни лет назад (они словно следили за ней из своих старинных рам), добралась наконец до порога зала номер двенадцать. Она безуспешно попыталась сглотнуть слюну, чтобы смочить пересохшее горло, еще раз оглянулась – ничего подозрительного не было – и, чувствуя, как сводит от напряжения челюстные мышцы, глубоко вздохнула, прежде чем войти в зал, так, как делают это полицейские в детективных фильмах: держа палец на курке, пистолет – в обеих вытянутых перед собой руках и целясь в темноту.

Здесь тоже никого не было, и Хулия испытала бесконечное опьяняющее облегчение. Первым, что она разглядела в полумраке, был гениальный кошмар – «Сад наслаждений», занимавший большую часть стены. Хулия прислонилась к противоположной стене, и ее дыхание затуманило стекло дюреровского автопортрета. Тыльной стороной руки Хулия вытерла пот со лба и сделала шаг к третьей, дальней стене. По мере того как она продвигалась вперед, ей навстречу выступали из мрака сначала очертания, затем наиболее светлые тона картины Брейгеля. Это творение, которое она также узнала, несмотря на окутывавшие его тени, всегда производило на нее особое впечатление. Трагизм, которым дышал каждый мазок, выразительность бесконечных фигур, словно взметенных дыханием неизбежного, многочисленные сцены, в перспективе составляющие ужасное целое, многие годы волновали ее воображение. Слабый голубой свет, падающий с потолка, выхватывал из темноты скелеты, толпами поднимающиеся из недр земли, чтобы залить ее своим смертельным потоком. Далекие пожары, охватившие горизонт, и черные руины на их фоне, танталовы колеса, вращающиеся на своих шестах, скелет, занесший меч, чтобы обрушить его на голову преступника, стоящего на коленях, с завязанными глазами и отчаянно возносящего последнюю молитву… А на переднем плане – монарх, застигнутый в разгар пира, любовники, не ведающие, что уже пробил последний час, хохочущий скелет, бьющий в литавры Страшного Суда, рыцарь, хотя и охваченный ужасом, но все же сохранивший достаточно храбрости, чтобы в последнем мятежном порыве выхватить меч из ножен, стремясь подороже продать свою жизнь в этой последней, безнадежной схватке…

Карточка была там, засунутая между холстом и нижней частью рамы. Как раз над золоченой табличкой, на которой Хулия не столько прочла, сколько угадала два зловещих слова, составляющих название картины. «Триумф смерти».

Когда она вышла на улицу, дождь лил как из ведра. Свет фонарей эпохи королевы Изабеллы выхватывал из темноты сплошные потоки воды, низвергающиеся сверху, чтобы со стуком разбиться о булыжную мостовую. Лужи взрывались, разбрасывая бесчисленное множество крупных капель, и огни вечернего города, преломляясь в них, дрожали и колыхались, словно мучимые болью.

Хулия подняла голову, и струи воды беспрепятственно захлестали по ее щекам и волосам. От холода у нее стыли скулы и губы, мокрые волосы прилипали к лицу. Она застегнула воротник плаща и зашагала между кустов и каменных скамеек, не заботясь о том, что дождь поливает ее с головы до ног и что туфли полны воды. Образы Брейгеля еще стояли перед ней, впечатанные в сетчатку глаз, ослепленных огнями машин, сновавших туда-сюда по проспекту. Свет фар прорезал в сплошной стене дождя золотые конусы и то и дело струями хлестал по фигуре девушки, распластывая ее длинными колеблющимися тенями по залитому водой асфальту. И среди этого мелькания разноцветных огней, тьмы и брызг перед мысленным взором Хулии еще дрожало видение средневековой трагедии. И в ней, в этих мужчинах и женщинах, захлестываемых извергающейся из земных недр лавиной скелетов, исполненных жаждой мщения, она явственно узнавала персонажей другой картины: Роже Аррасского, Фердинанда Альтенхоффена, Беатрису Бургундскую… И даже, где-то на втором плане, старого Питера ван Гюйса с покорно склоненной головой. Все смешалось в этой ужасной, все завершающей сцене, независимо от того, сколько очков выпало на последнем кубике судьбы, брошенном на зеленое сукно Земли: красота и уродство, любовь и ненависть, добро и зло, порыв и бездействие. И самое себя узнала Хулия в зеркале, беспощадно, с фотографической четкостью отразившем момент преломления Седьмой печати Апокалипсиса. Это она была той девушкой, грезящей под звуки лютни, не видя, что на ней играет улыбающийся скелет, и не ведая, что происходит за ее спиной. В этом царстве ужаса больше не было места ни для пиратов, ни для спрятанных сокровищ: толпы скелетов тащили за собой отчаянно бьющихся Вэнди, Золушку и Белоснежку, с расширенными от страха глазами, вдыхали запах серы, а оловянный солдатик, или святой Георгий, позабывший о своем змее, или Роже Аррасский, успевший наполовину вытащить меч из ножен, уже ничего не могли сделать, чтобы спасти их. Самое большее, что они еще могли – просто ради спасения собственной чести, – это нанести два-три бесполезных удара пустоте, а потом, как и все остальные, сплести свои руки с костлявыми, лишенными плоти руками Смерти и понестись вслед за ней в ее адской пляске.

Лучи фар проезжавшей мимо машины высветили телефонную кабину. Хулия вошла в нее, порылась в сумке, ища монеты. Она двигалась, будто в полусне. Она механически набрала номера Сесара и Муньоса и долго, бесплодно ждала ответа, а капли воды с ее мокрых волос стекали на телефонную трубку. Повесив ее, девушка прислонилась головой к стеклу кабины и сунула в рот отсыревшую сигарету, едва сумев сжать ее затвердевшими и нечувствительными от холода губами. Она курила с закрытыми глазами, глубоко затягиваясь до тех пор, пока ей не начало жечь пальцы, тогда она уронила окурок. Дождь монотонно стучал по алюминиевой крыше кабины, но даже здесь Хулия не чувствовала себя в безопасности. То была – она поняла это с ощущением отчаяния и бесконечной усталости – всего лишь краткая передышка, ненадежное убежище, не защищавшее ее ни от холода, ни от мелькавших вокруг огней и теней.