Что скрывал покойник - Луиз Пенни

Клара решила не дожидаться, пока с нею заговорит домик на дереве, и отправилась к Джейн, чтобы продолжить работу. Она уже начала осознавать, что рисунки Джейн представляют собой шедевр изобразительного искусства. Гигантская стенная роспись, подобно Сикстинской капелле или «Тайной вечере» да Винчи. Она не колеблясь проводила между ними параллели. Джейн сумела подчинить себе те же эмоции и чувства, что и признанные мастера этого жанра. Благоговейный трепет. Созидание. Изумление. Желание. Даже лесозаготовка, как в случае с самой Джейн.

Бен, даже если бы очень постарался, не смог бы работать медленнее. Впрочем, Клара вынуждена была напомнить себе, что особой роли это не играло. Рано или поздно, но они непременно освободят из плена все рисунки Джейн.

— О господи, это просто катастрофа! — Голос Руфи громким и отчетливым эхом прокатился по всему дому. Клара поднялась наверх из подвала с ведром в руках. Руфь и Гамаш стояли посередине гостиной, и Клара с неудовольствием отметила, что Бен торчит здесь же, опершись о столик.

— Это ваша работа? — осведомилась Руфь.

— Я лишь помогаю открыть их. Эти рисунки сделала Джейн.

— Никогда не думала, что скажу нечто подобное, но я согласна с Иоландой. Прикройте их чем-нибудь снова.

— Я хочу показать тебе кое-что. — Клара взяла Руфь под локоть и подвела к дальней стене. — Взгляни на это.

Ошибиться было невозможно, там была нарисована Руфь, совсем маленькая, еще ребенок, державшаяся за руку матери. Маленькая Руфь, высокая и неуклюжая, стоящая на стопке школьных учебников. Энциклопедическая подпорка для ног. В волосах у нее плясали поросята. Что могло означать одно из двух.

— Когда я была маленькой, то носила косички, — прошептала Руфь, догадавшись, очевидно, о чем думает Клара. Но та поняла, что своим рисунком Джейн хотела показать, что даже в детстве Руфь была упрямой и своевольной. Остальные дети смеялись, но какая-то девочка бежала к ней, чтобы обнять и утешить. Руфь как зачарованная стояла перед стеной, разрисованной Джейн.

Дженни поцеловала меня при первой нашей встрече,Вскочив со стула, на котором сидела;Время, безжалостный воришка, которому нравитсяПодслащать горькие воспоминания, внеси мои словаВ свои мемуары; скажи, что я устала жить,Скажи, что мне грустно, скажи, что здоровье и богатствоОбошли меня стороной; скажи, что я старею,Но добавь, что Дженни поцеловала меня.

Руфь продекламировала стихотворение шепотом, но замершая комната услышала ее.

— Лью Хант. «Рондо». Это единственные стихи, о которых я жалею, что не я их написала. Не думала, что Джейн запомнила, как мы впервые встретились, не думала, что для нее это имело какое-то значение. Это был мой первый день в школе. Мой отец начал работать на здешней мельнице. Мне только что исполнилось восемь лет, я была новенькой в классе, высокой и нескладной, и даже тогда не слишком приветливой. Но когда я вошла в здание школы, дрожа от страха, Джейн встала с места, прошла по проходу между партами и поцеловала меня. Она даже не знала меня, но для нее это не имело значения. Джейн поцеловала меня во время первой нашей встречи.

Руфь, с блестящими как льдинки голубыми глазами, глубоко вздохнула, потом пристально и неторопливо оглядела комнату. Медленно покачала головой и прошептала;

— Это невероятно. Ох, Джейн, мне так жаль.

— Жаль чего? — тут же спросил ее Гамаш.

— Жаль, что она не понимала, что мы любили ее так сильно, что она могла бы доверить нам все это. Жаль, что она считала, будто должна скрывать от нас свое творчество. — Руфь рассмеялась, но в смехе ее не было веселья. — А я-то считала себя единственной страдалицей. Господи, какая же я дура!

— Я думаю, что ключ к убийству Джейн где-то здесь, — заявил Гамаш, наблюдая, как пожилая женщина, хромая, обходит комнату. — Я думаю, ее убили из-за того, что она намеревалась показать эти рисунки остальным. Не знаю, почему, но тут вам и карты в руки. Вы знали ее всю жизнь, и теперь я хочу, чтобы вы сказали, что здесь видите. Что производит на вас самое глубокое впечатление, какие характеры вы здесь видите, чего вы не видите…

— Можно подняться наверх, а то здесь и смотреть особенно не на что, — сказала Клара и заметила, что Бен поморщился.

— Не знаю, — ответила Руфь. — Предполагалось, что я выступлю перед комитетом ООН. И еще, Клара, разве ты отказываешься от Нобелевской премии?

— Нет, не отказываюсь, она присуждена мне в области изобразительного искусства.

— Я отменил обе номинации, — заявил Гамаш и отметил про себя, что маленькая Руфь Зардо дурно влияет на Клару.

Обе улыбнулись и кивнули. Бен и Клара снова поднялись на второй этаж, а Руфь медленно двинулась вдоль стен, рассматривая изображения, время от времени негромкими восклицаниями выражая свое восхищение, когда какой-либо рисунок казался ей особенно удачным. Гамаш уселся в глубокое кресло у камина и попытался раствориться в комнате.

Вечером Сюзанна заехала за Маттью к его сестре в Ковансвилле, у которой он оставался до тех пор, пока прокуратура провинции не закончила расследование. Даже при том что Филипп отказался от выдвинутого обвинения в оскорблении действием, сотрудники прокураторы обязаны были предпринять все предписанные законом меры. Но они ничего не обнаружили. В глубине души Маттью испытывал разочарование. Не оттого, конечно, что был оправдан и с него сняли все обвинения. Но поскольку пострадали почти все замешанные в этом деле, ему хотелось, чтобы работники прокуратуры выступили с публичным заявлением, что он — прекрасный отец. Добрый, сострадательный, понимающий и твердый родитель. Любящий отец.

Он давно простил Филиппа, ему даже не хотелось знать, почему сын поступил именно так. Но сейчас, стоя в кухне, которая видела столько счастливых дней рождения, восхитительных рождественских торжеств, была сценой для раздачи трогательных подарков и поедания тортов и пирожных, сопровождающихся возгласами «Хочу добавки!», он понимал, что жизнь его уже никогда не будет такой, как прежде. Слишком много было сказано и сделано. Вопрос заключался в следующем: согласится ли Филипп приложить силы и старания для того, чтобы они снова стали одной семьей? Полторы недели назад, злой и расстроенный, он ждал, чтобы его сын пришел к нему. Это было ошибкой. Сейчас он сам пошел к сыну.

— Да? — раздался недовольный голос в ответ на его неуверенный стук в дверь.

— Можно войти? Я хотел бы поговорить с тобой. Без криков, спокойно. Просто поговорить, хорошо?

— Как скажешь.

— Филипп, — Маттью опустился на стул и повернулся к мальчику, который лежал на неубранной постели. — Я сделал что-то такое, что причинило тебе боль. Но проблема в том, что я не знаю, что именно. У меня уже мозги набекрень. Это все из-за подвала? Ты злишься из-за того, что тебе приходится убирать в подвале?

— Нет.

— Может, я накричал на тебя или сказал что-то, что задело твои чувства? Если так, пожалуйста, скажи мне об этом. Я не рассержусь. Мне просто нужно знать. А потом мы с тобой поговорим об этом.

— Нет.

— Филипп, я не сержусь на тебя за то, что ты сделал. И никогда не сердился. Мне было больно, да, и еще я растерялся. Но я не злился на тебя. Я люблю тебя. Можешь поговорить со мной? Что бы это ни было, ты можешь рассказать мне об этом.

Маттью взглянул на сына и впервые за этот долгий год увидел своего нежного, впечатлительного, заботливого, доброго мальчика. Филипп смотрел на отца и чувствовал, что ему очень хочется рассказать ему все. И он уже почти решился на это. Почти. Он стоял на самом краю обрыва, над бездной, и смотрел в пропасть под ногами, ища забвения. Отец предлагал ему сделать шаг вперед и довериться ему, обещая, что все будет хорошо. Он поймает его, не даст ему упасть. Надо отдать Филиппу должное, он всерьез рассматривал такой вариант. Филиппу страшно хотелось закрыть глаза, сделать этот шаг и упасть на руки отца.

Но он так и не рискнул… Вместо этого он отвернулся лицом к стене и нацепил наушники.

Маттью опустил голову, уставился на свои грязные старые рабочие башмаки и впервые увидел налипшую на них грязь и обрывки листьев.

Гамаш сидел в бистро Оливье у камина в ожидании, пока его обслужат. Он только что пришел. Местные завсегдатаи, которым так же, как и ему, нравилось это уютное местечко у огня, уже ушли, но оставленные ими чаевые еще лежали на столике. Гамаш едва не поддался искушению прикарманить эти деньги. Еще одно непонятное и странное желание, пришедшее из его длинного дома.

— Привет! Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

Гамаш поднялся с места и отвесил Мирне легкий поклон, а потом указал на диван, стоявший лицом к огню:

— Прошу вас.

— Поднялась такая суматоха, — поделилась с ним Мирна. — Я слышала, дом Джейн оказался просто чудом.