В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

Глобальные отклики

Стоит перейти от рассмотрения положения дел в Европе к государствам и народам Африки и Азии 1840-х-1880-х, как в глаза бросается очевидное противоречие. Все более массовые армии, построенные на основе системы краткосрочной призывной службы, за которой следовал период нахождения в резерве, стали господствовать на европейском пространстве. Подобные армии не могли быть «импортированы»— азиатские и африканские правители не могли создавать массовых армий из призывников. Не было необходимой административной структуры — не говоря уже об офицерском корпусе, системе тылового обеспечения. Во многих случаях просто не наличествовало граждан, которым можно было доверить оружие без опаски стать их жертвой. Только в Японии европейская модель призывной армии доказала свою жизнестойкость-да и то после того, как вызвала краткую вспышку жестокой гражданской войны в 1877 г.

В свою очередь, правительства стран Европы не могли свободно посылать военнослужащих краткосрочной службы за океан, поскольку доставка их к месту прохождения службы и возвращение домой заняли бы значительную часть срока службы. Для службы в заморских владениях требовались войска с длительным сроком несения службы. До 1947 г. Великобритания содержала в Индии такую армию, и большинство сражений XIX в. велись войсками Индийской армии[341]. Другие великие империи того времени— Франция и Россия, не обладали столь выдающимся инструментом, каким являлась для правительства Великобритании Индийская армия (однако французы, даже после перехода в 1889 г. на краткосрочную призывную службу для службы в африканских и азиатских колониях, создали добровольческие подразделения, включающие знаменитый Иностранный легион).

Поразительным фактом мировой истории в XIX в. является способность оснащенных по современным европейским стандартам сравнительно малых подразделений с легкостью покорять страны Африки и Азии. Стоило пароходам и железным дорогам заменить караваны, как расстояние и географические препятствия стали незначительными. Европейские армии и флоты обрели способность перебрасывать ресурсы в любую заданную точку— пусть даже отдаленную и недосягаемую прежде.

Важнейшей демонстрацией новоприобретенного уровня превосходства европейцев над другими народами был разгром малым подразделением британских войск армии китайской империи в Опиумной войне 1839–1842 гг. В долгий период правления королевы Виктории (1837–1901 гг.) британские войска были почти непрерывно задействованы в череде подобных войн, а некоторые из них прошли едва замеченными обществом страны[342]. Ставшее последствием формальное и неформальное расширение Британской Империи сопровождалось более прерывистыми, но не менее успешными военными действиями Франции и России в Африке и Азии.

Все три имперские державы обнаружили, что военные предприятия на своих окраинах почти ничего не стоят. Например, судьбоносная для Китая и Японии Опиумная война длилась с ноября 1839 г. до августа 1842, однако военные расходы британской стороны в 1841 г. упали ниже показателей предвоенного времени (см. таблицу ниже)[343].

Фактом было то, что армейские и флотские подразделения при выполнении боевых задач обходились ненамного дороже, чем при несении спокойной службы в гарнизонах. Жалованье оставалось неизменным, и при развертывании сравнительно небольших контингентов затраты на их снабжение возрастали незначительно. Восполнение расходуемых боеприпасов не представляло особой проблемы, однако порох плохо переносил длительное хранение и ввиду потери первоначальных химических свойств спустя несколько лет подлежал списанию. В век быстрорастущего населения и редкой возможности проявления героизма в гражданском обществе гибели нескольких европейцев также не придавали особого значения. Таким образом, с 1840-х новый и беспрецедентный уровень монопольного обладания европейцами стратегическими средствами связи и транспорта, вкупе с быстро совершенствующимся вооружением, превосходившим все доступное войскам других континентов, сделали имперское расширение делом минимальных затрат. Эта экспансия обошлась так дешево, что знаменитая фраза об обретении Британией империи в период кратковременной потери сознания является скорее гротеском, нежели ложью[344].

В то же время существовали подлинные пределы власти европейских держав. Открытая политика и потенциальная военная мощь Соединенных Штатов, подмеченные в ходе и при развязке Американской гражданской войны, заставили европейские державы отказаться от военных авантюр в Новом Свете. Уход французов из Мексики (1867 г.), признание Великобританией американских интересов, продемонстрированное в случае с капером «Алабама» (1872 г.), а также венесуэльского (1895–1899 гг.) и аляскинского (1903 г.) пограничных споров, подтвердили этот основополагающий факт. Не обременяя себя необходимостью содержания армии или флота европейского масштаба, Соединенные Штаты были в состоянии остановить европейскую имперскую экспансию в Карибском море и Латинской Америке. Подобным же образом Япония, сумевшая организовать армию и флот европейского типа, также провела границы собственной области влияния в регионе, где державы Европы более не могли превалировать. Последнее, однако, не было явным до самого конца XIX в., когда Японии пришлось показать свою силу в войне с Россией (1904–1904 гг.), чтобы этот второй предел европейского военного превосходства стал признан во всем мире.

Россия после Крымской войны обособилась в своих обширных границах и стала еще одним своего рода отдельным миром, недоступным промышленному и военному превосходству Европы. Военные неудачи в войне с Западом были возмещены на востоке, где русским экспедиционным силам с легкостью удавалось покорять мусульманские племена и государства. Старомодный героизм царских солдат нашел свое применение в этих кампаниях— точно так же, как и одновременный подвиг французских войск в Африке и Индокитае. Успехи подобного рода позволяли скрыть от обеих армий неспособность достичь уровня организации и планирования германских вооруженных сил.

Как бы то ни было, русские не могли забыть об унижении в Крымской войне. Однако попытки преодолеть отставание, позволившее франко-британским экспедиционным силам разбить русских на их собственной территории, лишь вскрывали болячки общественного устройства. Не менялось положение крестьянства, являвшегося основой армии, не удавалось вернуть утерянное первенство российской армии 1815–1853 гг. Однако мощь Российского государства оставалась значительной, и правительство не жалело усилий для оснащения армии и флота самым новым и эффективным оружием. С 1860-х Россия значилась в первых строчках списка покупателей как Круппа, так и Армстронга[345].

В России остатки прежних командных структур общества сохраняли свое влияние даже после того, как была отменена обязательная государственная служба — для знати еще в XVIII в., а для крестьян — в 1861 г. Японское общество также перенесло в век достаточно прочные связи с прежними, «феодальными», общественными отношениями. Эти аспекты русского и японского обществ были глубоко чужды либеральным, индивидуалистическим и регулируемым рынком моделям поведения, столь широко распространенным в Британии и Франции XIX в. До самого окончания Второй мировой войны это наследие прошлого виделось не сильной стороной, а обреченной на неминуемое вымирание помехой. Успех Великобритании и Франции и их уверенность в собственной правоте были настолько велики, что притягательной для Европы и всего мира оказалась также марка либерализма (во всяком случае, до экономической депрессии 1873 г., потребовавшей более активного государственного вмешательства в экономические дела).

И Франция, и Британия оказались в состоянии разрешить проблемы, с которыми столкнулись в конце XVIII в., когда быстрый рост численности населения оказался непомерным для возможностей почти не обладавшей свободными землями сельской местности.

Французы добились этого путем снижения уровня рождаемости и задействования возросшего числа людей на открывающимся благодаря уверенному развитию промышленности и торговли новым рабочим местам. Великобритания, напротив, поддерживала высокий уровень роста числа населения, однако с 1850-х открыла возможность отправки тех, кто не мог найти работу на родине, в дальние заморские колонии[346]. Германские государства также расценили британский рецепт в отношении роста числа населения — т. е. быструю индустриализацию, сопровождаемую эмиграцией — как в основном эффективный. Уже в 1880-х подобным же образом на перенаселенность сельских районов стали реагировать и государства далее на восток[347].