Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Стиль: в фигуре Марии дас Мерсес тоже было много от этого стиля, от этого безразличия по отношению к «людям другого мира», даже жесты у обеих похожие. Быть может, обе они говорили на одном и том же языке — Мария дас Мерсес и девушка, играющая в бридж. Генеалогические связи хороших семейств, вот как это называется, отсюда и приметные черты сходства. Достаточно оглядеть всю группу за дальним столиком, чтобы убедиться, что все ее члены демонстрируют явные признаки породы, взять хоть пожилого господина с крестьянскими усами и в жеребковой куртке.

Он напоминает мне короля в изгнании, остановившегося вместе с детьми на постоялом дворе для охотников. Отец семейства, играющий в бридж в кругу оного. Может, так и есть? Его особенность — взгляд, тусклый и нелюбопытный, ни у кого я не видел подобного, разве что у сытых хищников. Крестьянские усы на столь выхоленном лице делают его еще своеобычнее и еще высокомернее. Но довольно. Чтобы он не чувствовал себя объектом наблюдения, чтобы лишить его и этого удовольствия, я разворачиваю газету. Размышления о породе, о родословных и о сходстве иных людей с представителями животного мира во время еды неуместны. Нет такого романа, глава которого, хоть одна-единственная, была бы в состоянии выдержать столь дешевые и пестрые цветы красноречия.

«Португальский национальный духи современность…» Точно так же, как нет такого читателя, который был бы в состоянии дочитать газетную передовицу. Вечно одна и та же благонамеренная болтовня, во рту противно от цветов красноречия и бюрократической преснятины.

Сеньора хозяйка пансиона, можно изжарить омлет из цветов красноречия? Конечно, нет, еще чего! И столь же недопустимо украшать этими цветами девичье тело, особенно такое, как у той за дальним столиком. Ни единого цветка. Красноречие — маска бессилия, а это тело достаточно властно, чтобы отвергнуть бессилие в любой его форме. Достаточно совершенно, хочу я сказать. Стоит своей стоимости. Стоит больше, чем самый колоссальный шлем, выпавший кому-либо за всю историю бриджа. Удивительные ноги, что правда, то правда.

«Открытие школьной столовой». Самое странное — что она не ездила верхом, размышляю я, скользя глазами по строчкам; она — это уже не девушка за дальним столиком, а Мария дас Мерсес. У той тоже были великолепные ноги амазонки, в лошадях она разбиралась с детства, но верхом не ездила. Разве что раз в году во время Голеганской ярмарки, по словам Старосты.

А ведь в детстве она посещала манеж, по воскресеньям ездила верхом в Каскайсе и на ипподроме жокей-клуба. И вдруг в один прекрасный день — ощущение полного бессилия, смертельная бледность. Ни один инструктор по верховой езде не может ничего поделать с возрастными изменениями в девичьей крови, и вот конкретный случай: маленькая наездница по имени Мария дас Мерсес соскакивает с лошади, а вернее сказать, сползает с нее. Удивленная и непривычно несчастная, прижимает ладони к груди, еще не сформировавшейся. Стоит, ждет.

«Пройдет с годами», — решают наездники поопытнее. «С замужеством», — думает мать. И Мария дас Мерсес убирает шпоры с глаз подальше и с любопытством разглядывает себя. У нее ладные ноги, ладные бедра наездницы, что сидит в седле, как влитая, ей еще трудно поверить, что она стала женщиной так рано. (В одиннадцать лет — судя по фотографии в кабинете у Томаса Мануэла. Самое большее — одиннадцать.).

«Вьетнамские монахи… Очищение огнем» (агентство Рейтер). Теперь посмотрим. Мария дас Мерсес — питомица католического коллежа; Мария дас Мерсес, потрясенная тайнами собственного тела; Мария дас Мерсес — невеста одного из Палма Браво; чего только не вытерпела Мария дас Мерсес за эти годы ожидания? Сколько обетов давала, а когда вышла замуж, с каким волнением ждала минуты, когда снова окажется в седле?

Могу себе представить.

Тайком, улучив время, когда муж в отъезде; привстала на стременах, в ушах подзуживающий стародавний совет: «Замужество. Кровь уймется после замужества…» Для начала пустила лошадь шагом, подергала уздечку. Теперь рысью; дала шпоры, натянула поводья туже. Бег, стремительный бег, минутная нерешительность, затем снова дала шпоры, свисти, ветер, а ну-ка в галоп, в стремительный галоп. И вот, растворившись во вновь обретенной радости, летит, слитая с лошадью, чуткие ноздри которой прочерчивают путь; вперед, наддай, неистовство скачки, развевающаяся грива перед глазами, и вдруг в самый неожиданный момент корчится в приступе удушья, стискивает зубы, цепенеет, лошадь под нею и перед ней становится огромной, ее всю обдает жаром, кровь бурлит, мышцы как в огне. Наконец совладала с лошадью, уткнулась лицом в гриву. Обхватила руками гордо поднятую к небу шею, чувствует биение пульса, тепловатая густая пена, пахнущая селитрой, увлажняет ей пальцы. Лошадь в мыле, и от ее запаха все запахи земли стали еще резче. Мария дас Мерсес не в силах спешиться, губы похолодели, бедра горят.

Кто-то потрогал меня за плечо. Поворачиваюсь — и попадаю в объятья падре Ново.

— Стало быть, вспоминаете нас только, когда открывается охотничий сезон?

Он весело смеется, это благодушный священник, вечно он торопится, разрывается между церковью в Гафейре и коллежем в городке. В одной руке у него — свернутый в трубку номер «Пари-Матча», в другой — сигарета.

— Так-то, — говорит он, подвигая себе стул. — Так-то. — И смотрит на меня с удовольствием.

Приглашаю его выпить аперитив. Соглашается, но времени у него в обрез.

— Я обещал, что буду к восьми в городе, а хочу еще проведать падре Таррозо.

— Малышка, — зову я служаночку, — попроси сеньору, пусть приготовит чинзано[56] для сеньора доктора. Она знает как. — И, повернувшись к падре, говорю — Чинзано с лимонной корочкой и одна оливка.

— Ну и ну, вот это память.

— Как у картежника, — добавляю я, глядя на дальний столик, хотя, на мой взгляд, у картежников память извращенная. Может быть, и у девушки в октябрьском свитере такая память — извращенная, механическая, ищущая опоры в суеверных ассоциациях; впрочем, может быть, эта девушка — никакая не картежница. Как бы то ни было, уж лучше память как у картежника, чем как у электронного мозга. Я показываю падре заголовок в вечерней газете: «Американцы сообщают о первом групповом космическом полете».

— Нам остается одно: просить, пусть сообщат нам свое расписание, чтобы мы могли послать поздравления с земли.

— Да вроде только это и остается, — отвечаю я, смеясь. — А не ответят, попросим русских.

— Или де Голля…

— Подрывной элемент. Из-за него Франция потеряла Алжир.

— Тогда попросим Яна Смита, — предлагаю я.

— Еще хуже. Теоретически Ян Смит — сверхподрывной элемент. Взбунтовался против метрополии.

Мы сами не заметили, как возобновили игру в «будь начеку», которую изобрели как-то вечером год назад и которая является чисто отечественным, даже сугубо местным развлечением. Сугубо в духе Гафейры и окрестностей. Космонавт, тот же Эдвин Олдрин, например, вряд ли мог бы к ней приноровиться. Каким бы он ни был недоверчивым, как ни забита его голова шпионскими историями, он никогда не сможет подобрать столько улик в подрывной деятельности, сколько мы у себя в Гафейре.

— Возьмем другую тему, — предлагает падре Ново.

— Пожалуйста, охота.

— Охота — пара пустяков, — отвечает он. — Охота — пальба. Пальба — революция. Революция — подрывная деятельность. Видите? Решил задачу всего в три ассоциативных хода.

— Я сам виноват, выбрал слишком легкую тему.

Священник поднимает палец, словно открывая вечную истину.

— Лишь вдумчивым португальцам дарована привилегия играть в игру «будь начеку».

— Вот именно, — подтверждаю я.

Таково было, с большей или меньшей долей точности, определение, которое мы дали этой игре. Сейчас ясно вспомнил, мы обычно произносили его таким тоном, словно это было откровение, под знаком которого объединилась некая секта, откровение подрывного характера, хоть и притаившееся под сенью гражданского кодекса. Мы декламировали это определение псевдо-торжественным тоном, словно два школьника, передразнивающие напыщенное изречение дряхлого директора школы. Патриотическое развлечение — так характеризовали мы игру «будь начеку». «Патриотическое развлечение, доступное лишь истым португальцам», — подсказывает мне вдруг память, и мне тотчас приходят на ум газетная передовица и речь гражданского губернатора. Никто из них не скажет лучше.

Падре Ново:

— Помните, в тот вечер у меня в гостях был врач? Так вот, этот тип поглядывал на нас крайне недоверчиво. Как видно, ничего не понял в нашей забаве.

— Может, он фашист?

— Полно, врачей-фашистов не бывает. Врач — наука, — снова начинает игру священник, — наука — мысль… мысль — подрывная деятельность. Это тоже просто.