Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Мне бы хотелось с ней встретиться, — вырвалось у нее.

— Когда? Сейчас?

— Нет. Наверно, нет.

— Все так запуталось. Ничего не могу понять. Дед написал мне письмо. Я должен был найти им жилье. А теперь, совершенно неожиданно…

— Что, сюда вся твоя семья пожаловала?

— Их выгнали из дома.

— Только этого не хватало! — воскликнул Абрам. — Да, брат, попал ты в переплет. Куда ж ты ее отведешь? Знаешь что, ты с ней иди, а мы тебя здесь подождем.

— Простите меня. Я, право, не знаю, как…

— Пусть это тебя не смущает. Мать есть мать.

— Что ж, тогда до свидания. Даже не знаю, как вас благодарить за то, что пришли.

— Будет, будет, брат. Иди скорей, мать ждет.

— До свидания, Адаса. Я тебе позвоню. Я и в самом деле… — Пот лил с него ручьем.

Мать ждала его, стоя и глядя на дверь.

— Мама, пойдем на улицу, — сказал ей Аса-Гешл.

— Куда ты меня ведешь? Я смертельно устала. За весь день не присела ни разу. Такие длинные улицы. Где Аделе?

— Дай мне узел. Мы сядем в дрожки.

— И куда поедем? Ну, хорошо…

Он взял у нее из рук узел, и они стали спускаться по лестнице.

— Что это за дом такой? — недоумевала мать. — Столько ступенек. Так и сердечный приступ заработать недолго.

— Это Варшава, мама. Дома здесь высокие.

— Иди медленнее.

Аса-Гешл взял мать под руку. Шла она неуверенно, держась за перила.

— Я отведу тебя поесть. Недалеко есть кошерный ресторан.

— Откуда ты знаешь, что он кошерный? Откуда у тебя такая уверенность?

— Владелец ресторана — набожный еврей.

— Что ты про него знаешь?

— Он носит бороду и пейсы.

— Это еще не гарантия.

— У него есть смиха.

— Эти мне сегодняшние раввины! В наше время смиху может получить каждый.

— Не поститься же тебе.

— Не беспокойся. Я с голоду не умру. У меня в узелке пирожки. Скажи, здесь всегда столько народу или это из-за войны?

— Всегда.

— Когда я шла к тебе, шум вокруг стоял такой, что оглохнуть недолго. Через улицу перейти невозможно. Какая-то женщина мне помогла. И как только люди живут в этой геенне? Не успела я сойти с поезда, как у меня голова разболелась.

— К этому быстро привыкаешь.

— Твой дед хочет сюда приехать. Годл Цинамон (может, ты о нем слышал, это старый ученик твоего деда) нашел нам квартиру. Пообещал, что все будет в порядке. Он-то на наше письмо сразу откликнулся. А ведь чужой человек.

— Не знаю, что и сказать, мама.

— Не написать ни строчки! Да еще в такое время! Господи, сколько я всего пережила. Как будто на мою долю раньше страданий не выпадало. Глаз не могу сомкнуть уж и не помню сколько времени. Бог знает, какие мысли в голову лезут. Лучше и не вспоминать. Можешь себе представить, как обстоят дела, если меня сюда одну отпустили. Поезд солдатами забит. Скажи честно, у вас с женой что-то не так? Я ведь сразу заподозрила…

— Мы расстались.

На щеках матери заиграл нездоровый румянец.

— Быстро вы! Хорошенькое дело! Одни несчастья со всех сторон!

— Мы не ладили.

— Что значит «не ладили»?! Что она такого сделала? Что ты против нее имеешь? Господи! Сначала Динин муж где-то в Австрии запропастился, а теперь и ты от жены ушел. Зачем только люди рождаются на свет Божий!

— Мама, я все тебе расскажу.

— Что тут рассказывать? Куда ты меня ведешь? У меня все кости болят.

— Я сниму тебе номер в гостинице.

— Не нужны мне твои гостиницы. Где она, жена твоя?

— Какая разница? Ты что, хочешь ее видеть?

— А почему бы и нет? Она как-никак моя невестка.

— Это совершенно ни к чему.

— Не спрячешь же ты ее от меня?

— К ней я идти не могу.

— Тогда я пойду сама. Унижаться и срамиться у меня, должно быть, на роду написано. Дай мне адрес.

— Она живет на Сенной. В восемьдесят третьем номере.

— Где это? Как мне ее найти? Господи помоги мне, я же совсем одна.

Аса-Гешл вновь попытался уговорить мать пойти в ресторан, но она отказалась. Наконец он согласился отвезти ее к Волфу Гендлерсу, но дрожек поблизости не оказалось. Мать в смятении глядела по сторонам и качала головой:

— Что это за сад посреди улицы?

— Это Сад Красинских. Парк.

— Господи, ну и жара. Дай-ка я еще раз на тебя посмотрю. Выглядишь ты неважно. Что ты ешь? Кто за тобой ухаживает? Твоя жена — приличная, умная женщина. И сирота. Ты доставил ей немало страданий. Она виду не подавала, но я-то вижу. Сын своего отца, прости Господи!

— Мама!

— Сколько может человек терпеть? Меня всю жизнь преследовали несчастья. Сил больше нет. И вот приезжаю к собственному сыну, надеюсь, как последняя дура, что он доставит мне напоследок хоть немного радости. И что я вижу? Она приличная еврейская девушка, из хорошей семьи. Да простит тебя Бог за то, что ты делаешь.

Аса-Гешл начал было что-то отвечать, но тут вдруг он увидел на противоположной стороне улицы Абрама и Адасу. Абрам держал ее под руку, Адаса шла с опущенной головой. Абрам поднял трость и помахал ею. И тут Аса-Гешл впервые обратил внимание на то, как Абрам постарел: сутулится, борода поседела. Внезапно он испытал прилив любви к Абраму, к Адасе, к своей матери. На глаза у него навернулись слезы. Он видел, как Абрам что-то серьезно говорит Адасе. Предупреждает, наверное, чтобы она не ломала себе жизнь. Да, в положении они оказались сложном, что и говорить. Он не спускал с них глаз. Такие близкие и такие далекие, точно родственники, с которыми прощаешься перед дальней дорогой. Он повернулся к матери и поцеловал ее в щеку.

— Не волнуйся, мама, — пробормотал он, — все будет хорошо.

— Где? В загробном мире разве что.

Сев с матерью в дрожки, он дал кучеру адрес Гендлерса. Одной рукой мать держалась за дверцу, другой — за локоть сына. Многие годы она защищала его перед дедом, бабушкой, дядьями и тетками. Прощала ему все его чудачества. Чтобы посылать ему деньги в Швейцарию, лишала себя всего самого необходимого. Теперь же он вез ее по улицам огромного города, рассказывал ей что-то несуразное, и она не испытывал ничего, кроме стыда и досады. Но ведь одной ей все равно дороги не найти. Что бы она делала, если б дверь в дом Аделе оказалась для нее закрытой? В больших городах и не такое возможно.

Дрожки остановились. Аса-Гешл расплатился с кучером и подвел мать к подъезду. На дверях были таблички с именами и кнопки звонков. Аса-Гешл нажал на кнопку и, когда дверь открылась, поцеловал мать, завел ее в подъезд и поспешно ушел.

Он хотел пойти по Твардой, но почему-то свернул на Желязную. Прошел по Панской, Простой, Лутской и Гжибовской и вышел на Хлодную. Возле костела он остановился. Ему вдруг пришло в голову, что Аделе вполне могло не быть дома и тогда служанка не впустит мать в квартиру. Стоит сейчас, бедная, в дверях и не знает, что делать дальше? «Господи, что же со мной творится? Я опускаюсь все ниже и ниже». А ведь между четвертой и седьмой заповедью есть связь, пронеслось у него в мозгу. Он продолжал машинально, без всякой цели идти вперед, ища глазами магазин, откуда можно было бы позвонить. На Солной он вошел в лавку, но телефон оказался занят. Хозяйка, женщина в белом фартуке и в высоком парике, оживленно с кем-то разговаривала, громко смеясь и обнажая полный рот золотых зубов. Судя по всему, она вела деловой разговор с каким-то мужчиной и при этом часто поминала своего мужа. Время от времени он слышал, как она говорит: «А как быть с моим мужем? Ты считаешь, он никому не разболтает?»

Аса-Гешл уже собирался выйти из лавки, но тут женщина вдруг прекратила разговор, попросив собеседника прислать ей десять фунтов печенки и пять индейки. Не успел Аса-Гешл снять трубку, как оператор попросил его назвать нужный ему номер. Он продиктовал номер и стал ждать. Интересно, кто подойдет к телефону? Служанка? Волф Гендлерс? Роза-Фруметл? Аделе? Он услышал голос Аделе:

— Кто говорит?

— Это я, Аса-Гешл.

Выдержав долгую паузу, Аделе сказала:

— Слушаю.

— В Варшаву приехала моя мать. Она настояла, чтобы я отвел ее к тебе.

— Она здесь.

— Надеюсь, ты понимаешь…

— Ты бы хоть перед собственной матерью не ломал комедию, — сказала она по-польски. — Тебе, может, это и безразлично, но служанка приняла ее за нищую, хотела дать ей копеечку.

Аса-Гешл поморщился, как от боли:

— Я не мог… вернее, у меня не было времени. Мне и самому было стыдно.

— Не надо стыдиться собственной матери. Она достойный и умный человек. Маме она сразу понравилась. И отчиму тоже.

— Ты не поняла. Я же не сказал, что мне было стыдно за мать. Мне было стыдно из-за возникшей ситуации.

— Имей, по крайней мере, смелость смотреть правде в глаза. Только, пожалуйста, не думай, что я хочу вернуть тебя обратно. Убежав из Швидера, ты показал, на что способен. Можешь себе представить, что подумали мама и отчим. Я попыталась найти тебя, но ты где-то спрятался, точно вор. Сбежал, как был, в грязной рубашке. А впрочем, теперь я уже ничему не удивляюсь. Если сын может бросить такую женщину, как твоя мать, то… Скажи-ка лучше, как живешь? Надеюсь, ты с ней счастлив.