Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Практический психолог часто даже не задумывается над тем, что он по существу делает и в чем состоят предельные цели и ценности его работы. На словах он, конечно же, исповедует гуманистические ценности и, как правило, даже не сомневается в том, что их-то он и реализует в своей работе. Нетрудно показать, однако, что чаще всего мы имеем дело всего лишь с особого рода «гуманистической идеологией», можно сказать – с «желтыми логарифмами» расхожего гуманизма. По большей части его – по-своему искреннее и участливое – вмешательство в качестве психотерапевта нацелено, в конечном счете, на то, чтобы помочь этим людям «вернуться» к полноценному существованию в их прежней жизни и продолжить ее так, «как будто ничего не случилось». Как будто бы и не было потери руки или ноги или потери своих близких, как будто бы и не было этого зрелища «конца света», которое многим из этих людей (а по сути – каждому из них) предоставило – дорого оплаченный ими, уникальный, быть может, последний – шанс понять что-то важное в себе, в своей жизни и, с опорой на это понимание, изменить. Психолог же, искренне желая «помочь» этим людям, вместо того чтобы помочь использовать этот шанс, «предает» его, соглашаясь действовать на стороне тех сил в человеке, которые – «в обход» этой возможности понимания – пытаются длить и укреплять его прежнюю жизнь, «консервировать» и защищать ее против «угрозы» изменения. Сама жизнь тут «поработала» на гуманистическую психологию, поставив человека в такую – воистину «пограничную» – ситуацию, в которой он мог бы получить настоящий «инициальный» опыт – опыт, открывающий возможность самопонимания, трансформации, личностного роста, – в ситуацию, путь к которой иначе пришлось бы специально искать в терапевтической работе, – сама жизнь тут открывает человека действию обновляющей и преображающей силы, а терапевт, как будто нарочно – пусть и не отдавая до конца себе отчет в этом, – действует как раз наперекор этой силе. Ортодоксальный психоанализ дает наилучший пример терапии, действующей подобным образом. Лучше всего это можно показать на разборе какого-нибудь конкретного феномена – например, того, что известен под именем перенесения.

Перенесение – возьмем только положительную его составляющую, то, что называется «любовью в перенесении», – это, как известно, особый искусственный, то есть вызываемый к жизни самой психоаналитической процедурой, вид привязанности, влюбленности пациента в терапевта, который в форме здесь-и-теперь разыгрывающихся отношений к терапевту воспроизводит все свои самые значимые привязанности к близким людям в прошлом. В этой психоаналитической любви – «все старое», все – только то, что «уже было». Задача психоаналитика и состоит в том, чтобы распознать и идентифицировать «объект» чувства пациента среди значимых персонажей драмы его прежней жизни. И если психотерапевт пытается использовать перенесение для достижения терапевтических целей, то он намеренно – но вместе с тем и неизбежно – ограничивает круг психотерапевтического опыта пациента только тем, что бесконечно воспроизводит и продолжает опыт его прежней жизни. В соответствии с психоаналитическим представлением о болезни и излечении нынешний невроз пациента коренится в его прошлом, как правило – в весьма отдаленном прошлом, чаще всего – в событиях раннего детства.

Этот общий упрек можно конкретизировать на разборе целого ряда основных понятий, которыми оперирует сегодня практическая психология. Возьмем, к примеру, существующие в ней представления о норме и патологии, о том, что считать болезнью, а что считать здоровьем, и соответственно – представление об излечении. Для традиционной психотерапии и соответствующей психологии характерно однозначное ценностное маркирование состояний здоровья и болезни. Болезни приписывается безусловно отрицательная ценность. Болезнь – это нечто, чего, по возможности, следует избегать, а коль скоро избежать все-таки не удается, следует постараться как можно скорее любыми средствами – «все средства тут хороши!» – устранить и, тем самым, вернуть человеку его здоровье, важно – прежнее его здоровье. Вернуть его к полноценной здоровой жизни – важно, опять же: к прежней жизни. Используя старую формулу Киркегора, следовало бы различать «болезнь-к-смерти», когда болезнь не открывает или даже, наоборот, закрывает для человека шанс продуктивной трансформации, «второго рождения», и, напротив, «болезнь-к-жизни», когда прохождение через болезнь является моментом продуктивным, когда болезнь является особой формой продуктивного переживания, своего рода «маленькой смертью» и пере-рождением. Русский язык позволяет закрепить это различие терминологически, говоря об «излечении» и «исцелении». «Ис-целение» – это и есть «возвращение» к цельному, или «полному», человеку, которое в целом ряде направлений современной психотерапии (от Роджерса до Юнга) провозглашается в качестве одной из фундаментальных ценностей. «Ис-целение» – это, стало быть, не есть возвращение к прежнему «здоровью» нецельного человека, но – приобретение нового здоровья через достижение невозможного прежде целостного состояния человека, через «возвращение» его к целостности его существа. Установленная на исцеление психотерапия должна перевести «болезнь-вообще», то есть болезнь, как она первоначально существует для пациента и как она только и известна традиционной психотерапии, в «болезнь-к-жизни» и лишь затем разрешить ее в здоровье, которое только в таком случае и может быть «здоровьем-к-жизни». Известная в эзотерических духовных движениях трехчленная формула такта работы над собой, гласящая: «пробудиться – умереть – родиться», внутри терапии означала бы движение от исходного состояния «болезни-вообще» через осознание различия «здоровья-к-жизни» и «здоровья-к-смерти» («пробуждение») и далее через состояние «болезни-к-жизни» («умирание») к состоянию «здоровья-к-жизни» («рождение», «второе рождение»). По отношению к этому рождению «болезнь-к-жизни» есть высвобождение места для прихода и действия в человеке силы, способной преобразить старого, прежнего, ветхого человека в нем в человека Нового. Действие этой силы и ведет к подлинному ис-целению, то есть к «восстановлению» цельного, полного, подлинного человека в человеке. «Частичный» человек по определению является уродом – в том замечательном цветаевском смысле, в котором она говорит: «Урод – это часть самого себя». Каждый раз, когда то, что на самом деле является только частью целого, пытаются выдать за целое, – порождают урода. И практическая психология, утверждающая частичного человека как всего человека, как человека «полного», выказывает свою небезобидность, ибо она не просто ориентируется на этого человека в познавательных интересах и «отражает» его в своих представлениях, но всем своим существованием она консервирует этого частичного и ублюдочного человека, утверждая его как единственно возможного человека, как норму человека. И противостоять этому очень трудно, ибо все окружение психолога, глобальная ситуация провоцирует его на такое видение человека и соответствующий способ работы с человеком. Действительно, в чем, например, реально могла бы состоять и как в социальном плане могла бы быть реализована альтернатива традиционной психотерапевтической работе в случае с теми же армянами? Что же – «общину», колонию создавать из тех, кто не может и не хочет продолжать жить прежней жизнью, ибо ведь действительно – где же им свою новую жизнь жить?! Пусть вопрос этот уже не совсем «по части психологии», пусть не дело терапевта «устраивать жизнь пациента», пусть человек сам должен решить, жить ли ему теперь «из» того – нового – понимания своей жизни, возможность которого открывает терапия, или же, как ни в чем не бывало, продолжать прежнюю жизнь, но все же и для психотерапевта вопрос этот не может не существовать, он не может от него «отмахнуться», и если терапевт хочет действовать ответственно, то он должен отдавать себе отчет во всей радикальности последствий своей работы. Нынешняя практическая психология, однако, принимает свой способ видения и работы с человеком не только в силу внешнего давления, но, прежде всего, потому, что иначе она просто и не может его видеть и не знает, как по-другому работать с ним. Есть какие-то принципиальные внутренние ограничения в видении человека, в понимании того, каким способом можно работать с ним, пытаясь достичь терапевтических целей, непреодолимые для современной практической психологии, которые, по существу, не позволяют ей, даже если бы она и захотела, быть другой. И ограничения эти проистекают, прежде всего, из той особой формы редукционизма, который связан с ориентацией на «частичного человека» и с неспособностью помыслить, увидеть и иметь дело с «полным человеком». Если пытаться нащупать и продумать альтернативу тому видению человека, которое характерно для практической психологии, ориентированной – как на норму человека – на обывателя, на человека, целиком погруженного в обыденную жизнь, условием существования которого не является внутренняя жизнь и работа над собой, то альтернатива эта должна была бы состоять в обращении психологии к человеку, которого следовало бы называть «духовным человеком» или «человеком пути» – в том смысле, в котором, положим, Михаил Чехов говорил о «пути актера», о «пути художника» вообще, то есть – в том самом смысле, в котором о «человеке пути» говорят во всех серьезных духовных движениях. Язык тут остро настроен и точно фиксирует важные оппозиции: по-русски не зря ведь говорят «беспутный» по отношению к человеку, потерянному в духовном, то есть собственно человеческом смысле. Альтернатива нынешней практической психологии и должна состоять в поиске психологии и психотерапии, ориентированных на «человека пути», «путевого человека», в поиске психологии и психотехники пути.