Дом - Беккер Эмма

— Только вот женщины не забывают. Да как это можно забыть? Особенно нам.

Подходит время ее рандеву. Она убирает свой сотовый в чехол, к которому подвешен брелок в форме мишки.

— Честное слово, не знаю, как это происходит снаружи, но мне кажется, что в борделе все очень просто. Ты либо милая, либо злая. Все зависит от девушки, но мне приходится прилагать гораздо меньше усилий, чтобы быть злой, чем для того, чтобы быть доброй. Смотреть на них свысока и грубо разговаривать с ними — это почти автоматизм. Именно поэтому я хороша в Студии.

Именно поэтому она хороша в своей профессии. Дело в презрении.

Презрение! Я все еще думаю об этом, пока Янус, только связавший мне руки за спиной, рыщет в корзине для зонтов в поисках хлыста. Ну поглядите на это: мужик почти в два метра ростом согнулся над этой корзинкой и ищет незнакомый ему самому, согласно его россказням, предмет. С Янусом все происходит без сюрпризов: хлыст с тремя веревками или же другой — с плоской ручкой, похожий на мухобойку. На протяжении шести месяцев еженедельных встреч я ни разу не видела, чтобы этот мужчина пытался что-то поменять. Никакого соблазна попробовать многочисленные инструменты, забивающие ящики комода, да хотя бы другой хлыст. Например, тот — с рукояткой из бамбука, чья эффективность ошеломляет, в сравнении с другими приспособлениями, хорошими лишь для того, чтобы оставить розовый след на нежной заднице мещанки, возбужденной прочтением «Пятидесяти оттенков серого».

Каким бы заезженным ни был сценарий, Янусу не нужна ни помощь, ни развитие событий. Было время, когда я заранее выкладывала на столик подходящие мне наручники, веревки, презервативы, два его любимых хлыста, пока он усердно принимал душ. Он возвращался в чем мать родила, а я ждала его раздетая, с улыбкой образцовой сотрудницы на устах. Смотри, я уже все подготовила. В попытке все предусмотреть я выключала большое освещение, оставляя только полусвет от красных лампочек, как обычно делал он сам. Ставила музыку, выносила козла на середину комнаты, как на уроках физкультуры, клала полотенце на скамью, где обычно заканчивалась наша сессия. В процессе, связанную, меня смущало, что он прерывается, чтобы отыскать аксессуары, разбросанные остальными по всей Студии. У меня складывалось впечатление, что наш беспорядок стоит ему драгоценных секунд. Но в ответ на эту деликатность на лице Януса появлялась виноватая улыбочка благодарности, и в конце концов я поняла, что лишаю его удовольствия поискать самому.

Что эти потерянные минуты были для него изящным и необходимым разбегом. Тишина, полная колебаний, тяжелая, словно перед бурей, прерываемая только выдвиганием и задвиганием ящиков и звуками медленных шагов, придавала веса тому, что произойдет. Как же ликует этот гурман при мысли, что я томлюсь в ожидании. Отсрочка, постоянное оттягивание времени — вот оружие великих доминантов, доступное для простых работяг, посещающих бордель. Играясь от нечего делать своими запястьями, закованными в наручники, я понимаю, что, если бы действительно хотела освободиться, ничто не смогло бы мне помешать. И уж точно не Янус, который ни за что не завяжет узел, не убедившись предварительно, что мне не больно и кровь циркулирует. От этой вежливости я еще лучше к нему отношусь. Это факт: со мной не может случиться ничего ужасного. Правда, по этой причине он теряет в реалистичности. Если честно, со мной вообще ничего не может произойти. Единственное, чем я рискую, так это немного возбудиться, когда он заходит в мой рот глубоко и ожесточенно, а его возбуждение достигает критической точки. Он держит меня за волосы в районе затылка, и это единственный момент, когда Янус выглядит непокорным, когда непроницаемые черты его лица идеального дурачка, играющего в палача, вдруг подергиваются так, что могут испугать любую девушку, кроме меня.

И от этого его простые, детские радости в Студии становятся только более трогательными. Раскрутить веревки, опустить трусики, которые я перестала снимать сама, с тех пор как поняла, как ему нравится раздевать девушку, лишать ее застенчивости. Пусть перед ним и проститутка, для которой застенчивость стала лишь притворством, собранным по кусочкам на основе давнишних воспоминаний. Нажать на рукоятку, чтобы мои руки поднялись над головой, — вот наслаждение короля. Почти такое же, что он получает, хватая меня за подбородок и заставляя смотреть ему прямо в глаза, и я старательно выполняю это задание, усиленно дрожа и яростно выворачиваясь. В его глазах — бездонная пустота, небытие. И я должна признать, что у Януса талант: если бы все дело было только во взгляде психопата, у всех начинающих доминантов было бы чему у него поучиться. Янус мало говорит: он понял, как эротично молчание. Когда он приказывает, то делает это коротко, тихим голосом, подчеркивающим величие немецкого языка.

Есть еще кое-что, что он делает отлично. Крохотная, неменяющаяся деталь, которую он практикой отточил до совершенства, — переход между предварительной игрой и тем, что я бы назвала воронкой. Презерватив лежит наготове в коробке для мелочей в форме ракушки на столике. Янус начинает развязывать мне руки. Я показываю свои страдания на публику, массируя запястья и слабо постанывая, чтобы изобразить смесь облегчения и страха, словно провела в плену несколько часов (у нас же ушло восемнадцать минут, я считала). Значит, на колени. Он разворачивается, весь такой серьезный, и отправляется искать презик.

И гениально — он кидает его к моим ногам нарочито презрительным жестом. Не знаю, горд ли он своим перформансом, но эта часть игры — самая достоверная. Чтобы отрепетировать эту сцену как следует, ему понадобилось время. От одной встречи к другой он совершенствует то, как приближается ко мне, отрабатывает эту резкую подачу, чтобы иметь вид человека, с которым не поспоришь. Я бы хотела быть под стать этому короткому, неизвестному порыву, приводящему его в такое состояние, вытащить из своих закромов реакцию, которая придала бы его фальшивому отвращению дополнительную глубину, но мне на ум не приходит ничего лучше, чем многозначительно промолчать, опустив глаза и плечи. Я лихорадочно рву упаковку, словно отказалась от попыток сбежать от заслуженного наказания. Как только я заканчиваю натягивать на него презерватив, можно забыть про всякие сюрпризы. Даже это подобие доминирования и то рушится. Презерватив, а с ним подсознательно возможность оргазма, позволяет Янусу ослабить хватку. В этот момент он уже на краю пропасти. Он хорошо организован: ему даже не нужно смотреть на часы, чтобы понять, что осталось пять-десять минут. И его маска спадает по щелчку пальцев, как кожа ящерицы.

Все это смешно, однако ничего достойного презрения в этом нет. Лицо его становится красивым, когда он сдерживает этот момент. Однажды вечером Бобби, выходя после встречи с ним, сказала мне со смехом, что он становится по-настоящему красивым, когда кончает. Действительно, он становится красивым — от убийственного шарма очень мягких мужчин в момент потери контроля над собой, когда на их лицах со скоростью света проносится импульс удушенной смерти. И эта интригующая тишина, когда он медленно передвигается во мне, сжимая и разжимая свои пальцы. Сразу после этого, скромно заворачивая потяжелевший презерватив в бумажное полотенце, он спросит: «Все хорошо? Не слишком было трудно?»

Нет, я не презираю Януса. У этого парня нет желаний, идущих дальше, чем поддаться своей маленькой фантазии о девушке, которая отказывает ему. Янус вовсе не похож на тех, кого мы презираем в Студии. И это легко, когда мужчина привязывает вас как попало своими неловкими пальцами. Даже легче, чем находиться на нужной стороне кнута, как Делила.

Вот, например, Олаф. Олаф — специалист по убитому времени. Мы недоумеваем, зачем требовать музыку Сати для фона, приходить одетым с иголочки, переворачивать Студию вверх дном, разыскивая самые экзотические инструменты, если по истечении двадцати минут его активность медленно сходит на нет. Мужчина записывается на десять часов вечера, мы вполне законно предполагаем, что у него был весь день на то, чтобы подумать, чего же ему хочется, — но нет.