Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вав! Вав!
Но то была цапля.
Холодок уже пробирал тело в мокрой одёже. Порты – хоть выжимай. Впереди темнела острая высокая шапка Мухояра. Он шагал с посохом. Вода снова поднималась, и была та вода хладной, не то что в начале ночи.
Вдруг они оказались на бережку неширокой речки. Дед посмотрел вправо-влево и пошел вниз по течению. А ежли то Городец и есть? Так там где-то и однодеревка Чубарого! Осенило мальчика. И он схватил за руку деда, замычал, засипел. Тот оглянулся.
– Чиво табе?
Сычонок объяснял знаками, дед не мог уразуметь, но потом ухватил мысль, сообразил:
– Однодеревка? С веслами?.. Хм, хм… Откудова?.. А, вы с Хортом на ей?.. Оставили?.. – Он помолчал, оглаживая литую, мокрую от тумана бороду. – Ни, Васёк. Там-то Хорт и пожидает. Ён хытёр, а мы похытрее.
И они еще некоторое время шли вдоль реки, а как услышали воду, переливающуюся через палое бревно, то спустились к воде. И точно, там было мелко. Дед первый перешел по бревну, лежавшему в воде, опираясь на посох, потом кинул тот посох Сычонку. Тот поднимал посох и вдруг думал: а не удрать ли сейчас от деда? Но поднял посох и тоже перешел на другой берег. И дальше они двинулись снова вдоль реки, вниз. Шли, шли, покуда уже совсем не рассвело и все стало видно: и деревья, и листы, и травы, и мокрые порты и лапти деда, и таковые же мальчишки, и сухие листки, и какую-то древесную труху на высокой шапке Мухояра.
И внезапно услыхали они крики чаек.
Днепр! Поблизости был Днепр.
Скоро на берег большой реки и вышли. Днепр был наполнен туманом. И в тумане гулко играла рыба, да сквозь туман реяли чайки. Они сели на обрыве на поваленное дерево, спустили ноги и так и сидели, слушали, глядели. От деда пахло болотом и потом.
Отдохнув, дед встал. А мальчик продолжал сидеть. Дед тронул его посохом.
– Уйдем влево, – молвил старик. – Тут недалече.
Но идти пришлось еще долго берегом Днепра. Правда, тут все вилась тропка, иногда исчезала, растворяясь в травах и низинах болотистых, но как они перебредали болотинку, то снова ее находили и шагали. Уже было светлым-светло. Запевали птицы. Где-то стучал аист – лелека. Дед иногда проводил ладонями по росным травам и умывал лицо, бороду, бросал мальчику, что то – самое драгое грудие росное: купальское, драгое да целебное. И ему велел содеять то же самое. Мальчик раз провел ладонями, потом потрогал ими лицо, а больше не стал – холодная роса-то была. А деду нипочем. Черпает и черпает росы и пьет их, кропит себе на усы и бороду, ресницы, брови.
А позади где-то прояснела заря. Мальчик ее увидел, как вышли они к березняку на взгорке, где Мухояр его и оставил, а сам пошел через луг прямо к селу тому большому и богатому, к Немыкарям на обширном холме, сказавши, что там у него верный есть родич, Свинья Лучко, и чтоб Васёк тут его дожидался и никуды не высовывался, а как послышит вой с реки, так чтоб и шагал к самому Днепру. И мальчик сперва следил за удаляющейся фигурой старика в высокой рыжей шапке, а после обернулся в другую сторону да ту зарю и узрел.
Это была она, его заря, наточенная на клюсю, острая алая полоска вдали, над лесами и болотами, холмами, реками, ее готовил и острил Хорт Арефа, и ему все люди окрестных весей помогали песнями, криками, кострами. По всей земле горели костры. И люди ждали жертву. Они себя забывали ради нее. Давно их край не орошался жертвенной кровью. А без того все усыхает и боги гневаются. Ибо ждут от людей самого дорогого. А что дороже крови, живой, горячей?
И клюся должен был пасть, полоснутый этой зарею, засучить копытами, заржать истово, забиться головой о землю и пасть, утихать, сверкая белками глаз, следя за приближающейся Марой.
…И будто сами пораненные, закричали скрипуче-гортанно журавли. А Сычонку вновь померещились большие небесные гусли под дланями Ермилы того, живущего на Лучине-городке. Задребезжали струны-то под его перстами.
И мальчику страшно возжелалось повидать того Ермилу. И помнилось, что совсем не на верховья трех рек ему надобно, а в самое сердце Оковского леса. Сице бо сердце на озере Ельше и есть. Или то сердце блуждающее? То на верховьях бьется студенец, то где еще.
И лезвие зари все ярче загоралось. Сычонок глянул снова на луг, а Мухояра почти и не видать, токмо шапка его красным горит в свете зари, покачивается вверх-вниз, как кораблице в сизом зеленом аки вино море. Ждать ли его? А то и уйти самому в Немыкари. Дед на Днепр, а мальчик – в село. Прибиться к людям, там, глядишь, и назад воротят, в Смядынь, Смоленск, а оттуда уже в Касплю, после и в Вержавск, к маме Василисе, в одрину отчую, не такую уж просторную, но ладную, крепкую, теплую против зимы и прохладную против летних жар. И вымыться в протопленной печи на соломе, залезть на полати в одрине, на сенную перину, да и сокрыться в снах чудных, где тебя никто не достанет ни лапой, ни копьем, а ежели и навредит, так враз выскочишь в другое, а то и заговоришь с каким человеком или даже зверем, птицей. Раз то и бысть: речи вел дятел в пестром кафтане, а Сычонок ему отвечал, да так богато, россыпью текли те словеса, жемчугами и яхонтами, соболями сверкали, куницами пыхали и горели. Бо ничего и не надобно ему-то, токмо речью овладети. А якие труды смертные претерпевать приходится.
И заря не смертью, а сном его сморила в порозовевшем березняке. И не слыхал он ни птиц, кричавших и певших над ухом. Не видел, как летают над лугом журавли. Не чуял пробежавшую краем лисицу. Не отгонял пивших кровь комаров. И тем паче не шел на волчий зов деда. А тот выводил вой искусно, то ли у Хорта выучился, то ли сам по себе, прямо у волков, прислужников Перуна да Велеса.
Но и странным образом все то и чуял, и видел, и слышал мальчик. А пошевелить ни рукой ни ногой не мог. И так и лежал на траве под березами, уже озаренными лучами солнца, и согретый ими за всю ночь блужданий в холодных водах, и росах, и туманах.
Да дед Мухояр Улей, кряхтя, сам на берег взошел и в ту рощицу вступил, наклонился, хотел за плечо потрясти… И не тронул. Сел рядом и к стволу березовому прислонился, стащил высокую шапку, глубоко вздохнул, стал следить за
