Бунт Афродиты. Tunc - Лоренс Даррел

— Харе, Феликс! — в приятном удивлении негромко сказала она, и в её зрачках вспыхнули озорные искорки. А может, ещё и чтото похожее на робкую гордость — ей было и приятно, и одновременно стыдно за все эти неизменные атрибуты успеха. Я нерешительно ответил на приветствие на греческом эпохи плейстоцена. Её губы исказились в слабом подобии прежней усмешки и тихим голосом, оглядываясь, понимает ли кто из стоящих рядом её слова, она сказала:

— Одно время мне хотелось увидеть тебя; было много чего сказать тебе, спросить.

Я почтительно кивнул и ответил:

— Очень хорошо, — что прозвучало довольно глупо. Я заметил, что Баум тем не менее раздулся от гордости, и осмелился добавить: — В любое удобное для вас время, когда пожелаете.

Иоланта сморщила лоб и сказала:

— Благодарю вас. Это будет очень скоро.

Потом медленно проследовала туда, где, пыхтя и отирая пот, стоял мэр.

Она произнесла речь, краткую и умную, которую, несомненно, для неё написали; о мопеде она не упомянула. Закончив, перерезала ленточку огромными портновскими ножницами. Мы все почтительной толпой повалили за ней на выставку. В общем ажиотаже мэр забыл произнести ответную речь, он сунул её себе во фрак и решительно последовал за остальными. Больше ничто меня не держало, и я вернулся в бар, чтобы за выпивкой подождать, когда она уедет, — не то она могла опять спросить меня, а мне не хотелось расстраивать Баума. Сквозь щель в занавесе я, как снайпер, следил за происходящим на выставке и так увлёкся, что почти не обратил внимания, когда ктото сзади хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я оказался лицом к лицу с миссис Хенникер. «Мой малтшик!» Вот уж кого я не ожидал увидеть! Шершавой, как мотоциклетная перчатка, ладонью она горячо трясла мне руку и трещала без умолку. Она ничуть не постарела — ничуть; на ней был твидовый костюм и щегольские спортивные башмаки, чёрный пуловер и нитка жемчуга. Все очень стильно. Волосы коротко острижены, завиты игривыми колечками и покрашены в рыжеватый цвет. От неё здорово разило спиртным, и, как следствие, глаза слегка косили, а язык малость заплетался — но, может, она просто расчувствовалась, снова увидев меня. Лицо было красное и обветренное. В руках она держала несколько папок и блокнотов. Ей не стоялось на месте от распиравшего её радостного торжества. На мой вопрос, что она тут делает, она мотнула головой в сторону выставки и сказала:

— С ней. Я секретарь Иоланты, — и, залпом осушив бокал: — Как только она смогла, сразу вызвала меня к себе. Она была мне как дочь, а я… — она прервалась, чтобы заказать очередную порцию, — а я была ей как мать.

По тону её признания в глубоких чувствах её было трудно заподозрить.

— Ах, черт побери! — воскликнул я, и миссис Хенникер скрипуче засмеялась.

— Видишь? — сказала она с блеском в глазах и подняла бокал. — Чего только не случается в жизни, а?

По этому поводу мы выпили ещё и ещё, и, только когда богиня направилась к выходу, миссис Хенникер вскочила на ноги и воскликнула, что долг зовёт.

— Можешь на следующей неделе приехать в Париж? Она предпочитает встретиться с тобой там — изза Джулиана.

Я аж подскочил.

— Конечно, я могу приехать в Париж.

Миссис Хенникер тряхнула красным двойным подбородком и сказала:

— Чудесно, тогда я свяжусь с тобой насчёт всех деталей. Ей придётся какнибудь вырядиться, чтоб не узнали, понимаешь меня, и встретиться с тобой в кафе или где ещё. Да она небось сама все объяснит. В апартаментах никакого уединения. Я тебе позвоню. Ах, мой малтшик, мой малтшик.

С чувством приятной растерянности я возвратился в Лондон в компании Баума, который места себе не находил, радуясь огромному успеху выставки. Публика в равной мере оценила и живопись, и создания пытливого разума: шикарные игрушки, вроде мерлиновской газонокосилки.

— Вы, наверное, испытывали огромное волнение, видя свои творения, выставленные прямо напротив шедевров, — сказал он. — А она была так прекрасна, что даже страшно. Вы знаете, что теперь она получает миллион долларов за каждый фильм? Подумать только, миллион долларов! — Его голос подетски зазвенел от удивления. — Она была как цветок, мистер Чарлок. — (Да, распустившийся цветок, наполненный искусственной росой.) — Великая актриса, — взволнованно продолжал Баум. Ну, ещё бы. Ещё бы. Полная feusucre. Я ревновал её к успеху.

Нет спору, хорошо быть пробивным; но дело в том, что даже по мимолётному впечатлению новая Иоланта обладала характером и умела владеть собой, что вызывало сильную зависть. Она показалась мне женщиной совершенно самостоятельной, куда более последовательной в своей жизни, чем я. Но все же и ей хватало неприятностей, разве нет? Я подобрал в углу вечернюю газету, чтобы почитать дома за обедом, получше рассмотреть фотографии её и её мужа; насчёт предстоящего развода все, конечно, было ещё на стадии слухов, но и опровержений не было, что придавало сплетням оттенок достоверности. Ладно, меня это никак не касалось. После обеда позвонил Джулиан, чем ошарашил меня — я хочу сказать, что почти напрочь забыл о его существовании и, услышав голос, возникший из небытия, понастоящему удивился. Он спросил о выставке, имела ли она успех и тому подобное. Я рассказал все, что мог; у меня сложилось впечатление, что он буквально ловит каждое моё слово об Иоланте и неспроста расспрашивает о подробностях, касающихся неё.

Затем, застенчиво кашлянув, он, чуть ли не робко, сказал:

— Она когдато была вашей любовницей, это так?

— Нет, только не эта женщина, — ответил я. — То была совсем другая девушка. Знаете, она теперь совершенно другая.

— Да, знаю, — сказал он севшим голосом. — Знаю. — Последовала долгая пауза; потом он снова заговорил:

— Она просила вас о встрече? Вы увидитесь? Но долгая пауза насторожила меня, и я ответил:

— Нет. Нам нечего сказать друг другу, не вижу в этом никакого смысла.

Он хмыкнул, и я услышал звук зажигаемой спички.

— Понимаю. Кстати, я слышал, Бенедикта неважно себя чувствовала всю последнюю неделю. Нэш поехал проведать её.

Я предположил, что это более тонкий способ усыпить мою бдительность, и никак не отреагировал на его слова. Бенедикта поднималась к горлу, пока я не почувствовал позыв к рвоте.

— А пока, — сказал Джулиан, — я хочу, чтобы вы провели несколько дней в Париже.

Он изложил детали неких переговоров, которые происходили там.

— Очень хорошо, — сказал я, старательно записав все на промокашке. — Очень хорошо.

Такой вот разговор; впечатление было такое, что он звонит из Дублина или из Цюриха. Я вернулся к камину и сигаре, полный неясных подозрений. (Кланяться или не кланяться, вот в чем вопрос.) Перед тем как лечь спать, я отправил миссис Хенникер телеграмму, прося позвонить мне завтра в офис.

Но назавтра я услышал в трубке ещё сонный голос Иоланты.

— Хенникер сегодня не будет, так что я решила сама позвонить… — начала она и перешла на греческий, для того, думаю, чтобы случайная телефонистка ничего не поняла. — Хочу дать тебе номер, чтобы ты позвонил, когда приедешь, — на что я надеюсь. Я пробуду тут по меньшей мере ещё месяц. Я так жду нашей встречи. Когда, думаешь, ты сможешь приехать? Пятница и суббота у меня свободны.

Итак, встреча была назначена, к тому же, благодаря случаю, мне так или иначе надо было отправляться в Париж. Я воспрял в предвкушении ненадолго покинуть заснеженный Лондон — пусть даже предстояло остановиться в «Диего», который принадлежал компании и где ни за что не надо платить. Все ненавидят «Диего» — его обширность награждает гостей инфернальной анонимностью. Но мнето нужно было обсудить какието банальные детали патентных документов, а для этого отель был идеальным местом, поскольку гордился своими прекрасно оборудованными конференцзалами, пахнущими кожей креслами и вавилонскими сигарами. В его громадном вестибюле с вычурной инкрустацией по дереву сновали и собирались группками все традиционные представители деловых кругов — арабские монархи со своими чёрными адвокатами, колдующими над картами нефтяных полей, живые, как ртуть, коротышки банкиры из Штатов, забытые короли и королевы, гангстеры, члены секты «возрожденцев» и тучные брокеры. В зале вестибюля стоял никогда не затихающий шум споров, отчаянных торгов, политического словоблудия, доводов и возражений. Видов этой пестрой деловой фауны постоянно прибавлялось. «Диего» ошеломлял миллионом сталкивающихся интересов, схем и схизм.

Я быстро завершил свои дела и отправился в четырнадцатый округ, где снимал комнату когдато в юности; старый добрый «Корнель» стоял на прежнем месте, хотя с тех пор, верно, поменял сотню хозяев. Он попрежнему славился общей убогостью и неисправным водопроводом, как и своей дешевизной и комнатами, выходящими окнами в загаженные, но романтичные дворы с густыми деревьями. Моя старая комната была свободна. Вообще это был тринадцатый номер, но из уважения к суеверию постояльцев переименован в двенадцать А. Древний телефон трещал и хрипел, искажая мелодичный смех Иоланты, когда я наконец дозвонился до неё.