«Любовь к родному пепелищу…» Этюды о Пушкине - Арнольд Гессен

В таком настроении Пушкин приехал в первых числах сентября 1830 года в Болдино.

Осень в Болдине… Старый барский дом, в котором жил Пушкин, был, по показанию старожилов, небольшой, одноэтажный, с черным двором и службами, обнесенный мелким дубовым частоколом. Кругом дома был пустырь – ни цветников, ни сада; вблизи находился только небольшой пруд, известный ныне под названием «Пильняки», да виднелись два-три деревца, из которых теперь сохранилось разве одно – огромный могучий вяз. За оградою усадьбы, невдалеке, стояла вотчинная контора: против нее, на площади, высилась церковь… Из окон дома открывался унылый вид на крестьянские… избы.

В этой болдинской глуши Пушкин и застрял из-за карантина на три месяца.

Унылый болдинский пейзаж, непролазная грязь, кругом холера и неожиданное карантинное заточение, полуразрыв с невестою, неотвязные мысли о неустроенности своей жизни и вечные скитания…

В таком настроении Пушкин закончил в Болдине еще ранее начатые «Дорожные жалобы»:

Иль чума меня подцепит,Иль мороз окостенит,Иль мне в лоб шлагбаум влепитНепроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодеюПопадуся в стороне,Иль со скуки околеюГде-нибудь в карантине…

Невеселые настроения поэта отразили и написанные им в Болдине «Бесы».

Рядом с «Бесами» под влиянием возможного разрыва с Натальей Николаевной Гончаровой легли элегические строки:

Безумных лет угасшее весельеМне тяжело, как смутное похмелье.Но, как вино – печаль минувших днейВ моей душе чем старе, тем сильней.Мой путь уныл. Сулит мне труд и гореГрядущего волнуемое море.Но не хочу, о други, умирать:Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,И ведаю, мне будут наслажденьяМеж горестей, забот и треволненья:Порой опять гармонией упьюсь,Над вымыслом слезами обольюсь,И может быть – на мой закат печальныйБлеснет любовь улыбкою прощальной.

И «угасшее веселье», и «смутное похмелье» явились результатом большой неудовлетворенности поэта всеми обстоятельствами его существования…

Неожиданно пришедшее примирительное письмо Натальи Николаевны – ответ на написанное Пушкиным перед отъездом письмо, в котором он предоставлял ей полную свободу, – сразу изменило настроение поэта. «Ваше письмо прелестно, оно вполне меня успокоило», – ответил ей Пушкин.

Одновременно с обрадовавшим его письмом невесты Пушкин получал, видимо, от невесты и письма другого рода, которые ее заставляла писать мать, – это были наставления о необходимости соблюдать посты, молиться богу. Но настроение все же улучшилось, родилось вдохновение.

Он писал Плетневу:

«Теперь мрачные мысли мои порассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус… Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо; обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдет. Зовет меня в Москву – я приеду не прежде месяца…»

Самая деревня преобразилась вдруг в воображении поэта, и он заканчивает письмо:

«Ах. мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов».

И Пушкин начал писать «сколько вздумается» – страстно, вдохновенно, дни и ночи напролет…

Гений Пушкина расцвел в эту болдинскую осень необычайно. Трудно себе представить, как мог поэт так много создать в эти три осенних болдинских месяца, как велик и значителен был урожай болдинской осени!

Своему другу барону Дельвигу, редактору «Северных цветов», Пушкин написал из Болдина:

«Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, то есть бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть… Скажи Плетневу, что. он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание…»

И самому Плетневу Пушкин, вернувшись, сообщает, что это за «пропасть», которую он написал: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Anonyme. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан». Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное)[53]. Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется – и которые напечатаем также Anonyme…».

Из этого короткого письма Пушкина читателю неясно будет, какой поистине титанический труд поэт выполнил в ту болдинскую осень, если не ознакомить его с тем, как и в какие сроки написаны были все эти произведения.

Приехав в Болдино, Пушкин сразу же окунулся в работу. 9 сентября он закончил первую «повесть покойного Ивана Петровича Белкина» – «Гробовщик», 14-го – вторую, «Станционный смотритель», 20-го – третью, «Барышня-крестьянка», 25-го – девятую главу «Евгения Онегина», позже ставшую восьмой…

Карантины угнетали, и Пушкин, прервав работу, съездил в соседнее имение Голицыных, чтобы выяснить, нельзя ли прорваться через карантины в Москву. Вынужденный вернуться в Болдино, он узнал, что холера докатилась уже до Москвы. И снова принялся за работу.

«Повесть, писанная октавами (стихов 400)» – «Домик в Коломне» – написана была в течение шести дней, 5-10 октября, «Выстрел» – 12–14 октября.

20 октября Пушкин закончил «Метель», 23-го – «Скупой рыцарь», 26-го – «Моцарт и Сальери». В октябре было написано и «Путешествие Онегина».

На последней странице повести «История села Горюхина» Пушкин поставил дату окончания – 1 ноября. Через три дня, 4 ноября, закончил «Каменного гостя», 6 ноября – «Пир во время чумы». И сделал после этого новую попытку прорваться в Москву – доехал до небольшой почтовой станции Владимирской губернии, в 23½ верстах от Мурома. Здесь была холерная застава, его дальше не пустили, и он вынужден был снова вернуться через Лукоянов в Болдино.