Современная французская новелла - Андре Дотель

А пока она вслушивалась изо всех сил. Не понимая ни одной фразы, но довольно часто улавливая отдельное слово, она всякий раз очень радовалась этому и уже горела желанием вступить в общий разговор. Подали сыр, а ее бокал был пуст. И тут она снова встретилась взглядом с японцем, который опять склонил голову. Схватив вдруг свой бокал, она, густо покраснев, протянула его гостю.

— Please, — выговорила она.

— Do you speak english?

— Yes, — ответила она отважно.

Все, кто сидел за столом, повернули к ней удивленные лица и на минуту замолчали. Японец, наполнив бокал, обратился к ней с длинной церемонной фразой, на которую она доверчиво ответила:

— Thank you.

Тогда американцы, обращаясь к ней, заговорили оба одновременно. Мужчина без конца смеялся и даже запросто похлопал ее по руке. Она не понимала ни слова, только согласно кивала, смеясь вместе с ними. И после каждого ее кивка на нее обрушивался новый каскад непонятных слов. Под конец, повинуясь голосу совести, она отрицательно замотала головой. Тогда американец, как будто ему непременно надо было переубедить ее, заговорил громче, отчаянно жестикулируя. Глаза ее блестели, щеки горели, что делать, она не знала. Отведя взгляд, она дождалась, пока словесный шквал утих, подняла свой бокал и сказала:

— За ваше здоровье!

— Здоровье! — подхватил японец по-французски с сильным акцентом.

— Prosit! — сказали американцы.

— Prosit! — повторила Лучик и осушила бокал. Конец обеда был веселым. Снова оживился разговор между гостями и хозяевами, но теперь они то и дело оборачивались к ней, будто непременно хотели знать и ее мнение. Когда все смеялись, она хохотала громче всех, так, что у нее даже заныло больное плечо. Но Лучик не обращала на это внимания, она была на седьмом небе. Никогда никто из гостей, приезжавших к ее соседям, не нравился ей так, как эти иностранцы, которые думали, будто она понимает их язык.

Кофе пили в библиотеке. Она оказалась возле японца, с чашкой в руках он на минуту отделился от остальных гостей, рассматривавших на полках названия книг. Лучик протянула здоровую руку к сахарнице и сказала:

— Sugar.

Он легким кивком поблагодарил ее, а потом что-то серьезно объяснил, не отводя своего беспокойного взгляда. Как ей хотелось понять его! Как хотелось ближе познакомиться с этим странным человеком! От собственной беспомощности она стала совсем серьезной, замолчала. Затем широким жестом обвела комнату и, безнадежно вздохнув, сказала:

— Books, books…

И увидела, как брови у японца взметнулись вверх. Он улыбнулся, ничего не говоря, встал и пошел за своим портфелем. Вынув из него маленькую книжечку, он раскрыл ее и что-то написал на последней странице. Потом протянул ей, произнося какие-то слова и низко кланяясь при этом. Лучик по наитию поняла, что это — подарок, сувенир, который он дарит ей в память о таком важном для нее дне. Она с благоговением приняла подарок и, даже не взглянув на него, прижала к сердцу.

— Спасибо, мсье, — сказала она. — Вы и не догадываетесь, какая это для меня радость. Впервые писатель дарит мне книгу. И я очень счастлива получить ее от человека, с которым мне было так приятно беседовать. Я не все поняла, но, поверьте, самое главное — я принимаю ее всем сердцем. Еще раз спасибо.

Японец улыбался, показывая все свои ослепительные зубы. Хозяин дома перевел ему эту маленькую речь, на что тот ответил фразой, оставшейся непереведенной. Американцы захлопали в ладоши, и Лучик снова почувствовала, что краснеет. Подали коньяк, но она отказалась: у нее ведь была только одна рука, а расставаться ради коньяка с ценным подарком ей даже на минуту не хотелось.

Вскоре иностранцы собрались уезжать, их провожали до машины. У Лучика в глазах стояли слезы, когда японец в последний раз поклонился ей. А когда автомобиль проезжал мимо калитки, она взмахнула рукой, в которой была книга, и прокричала:

— Good bye, good bye!

— Вы никогда не говорили, что знаете английский, — сказала ей хозяйка дома.

— К сожалению, не знаю, но очень хотела бы его выучить. Ради того только, чтобы прочесть эту книгу. Скажите, пожалуйста, что он мне написал?

Мадам Дюбуа открыла книгу, но перевести не смогла: надпись, как и сам текст, была на японском языке.

Луиза Бюссе отшвырнула книгу на середину стола, нарушив безмятежную прогулку трех мух, которые яростно набросились на лампу. Теперь, когда мотор у реки умолк, только их жужжание продолжало ее раздражать. Наконец мухи заметались в кругу света, падавшего от лампы, и расположились на столе. Одна из них даже посягнула на соблазнившую ее своей белизной страницу книги. Луиза не сделала ничего, чтобы прогнать ее.

Опьянение прошло. Книга разочаровала ее. Плохо вправленное плечо теперь ныло, будто к перемене погоды. Она так и осталась сидеть, облокотившись на стол, и следила за мухой, которая медленно ползла вверх по левой странице — точно поднималась по лестнице. Луиза мучительно размышляла.

Впервые в жизни она обнаружила, что автор книги согрешил, солгал. Никогда раньше она бы и не подумала, что такое возможно. Она любила книги, благоговела перед ними именно потому, что в них все должно было быть правдой. Она верила всему, о чем в них рассказывалось. Это непременно где-то с кем-то происходило, и, читая, можно было узнать об этом, увидеть все как бы своими глазами, словно присутствовать при этих событиях. А теперь все было под сомнением. Если лгала эта книга, почему не быть вранью и во всех остальных, прочитанных ею за последние пять лет, с тех пор как Дюбуа поселились на вилле?

Ведь история «Лучика» — это ее собственная история, и никто лучше ее не мог знать, как все было на самом деле. Все в этом рассказе верно: и подробности из времен детства, и про ее семью, и про курочек, и история с плечом, был даже японец, обедавший однажды на вилле, которому она действительно сказала три слова по-английски. Все было так, кроме одного: японец ей ничего не дарил. Никогда ни один писатель не дарил и не надписывал ей своей книги. Вот в чем дело. И уж этой лжи она не могла проглотить, именно это встало у нее поперек горла, совершенно отбило ей аппетит, хотя давно пора было ужинать.

И Луиза загрустила, потому что ведь и правда, как приятно было бы получить в подарок от знакомого писателя его книжку, на которой он написал бы несколько строчек специально для нее. Никогда она до такого и не додумалась бы, а теперь ей казалось, что именно этого ей и не хватало, чтобы быть совсем счастливой. Если бы была у нее такая книга, ну специально для нее написанная… Но ведь это невозможно. Она всего лишь крестьянка, бедная женщина, знакомая только со своими соседями да еще кое с кем из жителей поселка. С чего бы писатель мог заинтересоваться ею?

А муха все сидела на книге и чистила лапки в ожидании своей доли обеда. Луиза смотрела на нее, не в силах сдвинуться с места, и думала, что все книги лживы и ложь эта — жестока. Муха поднималась и спускалась по странице, как по лестнице. С грустью Луиза следила за ее движениями и вдруг заметила, что муха оставила маленькое черное пятнышко, будто запятую, — там, где ее не должно быть.

— Ну, нет! Ты уж пакости где-нибудь в другом месте, слышишь?

Она взмахнула рукой, чтобы прогнать муху, и нечаянно перелистнула несколько страничек. Книга раскрылась там, где под заголовком было что-то написано от руки. Она наклонилась и прочла:

«Мадмуазель Луизе Бюссе, которой эта книга кое-чем обязана, от ее соседа, не смевшего признаться, что у него есть другое имя и что он — писатель. Жан Шампион-Дюбуа».

Поздно вечером, готовя ужин, Луиза смеялась сама над собой и, взбивая омлет, приговаривала:

— Вот, Лучик, какая история. То-то я себе говорила, что автор, должно быть, меня знает… И неудивительно! А я-то считала его вруном… Он просто кое-что присочинил для пущей складности. И ведь хороший рассказ получился. Надо, чтобы Жозетта непременно прочла его.

КРИСТИАНА БАРОШ

Перевод Н. Жарковой

Часы

Наплыв посетителей еще не начался. Выложенный старинным изразцом зал, две обезьянки под винтовой лестницей — так и чудится, что они уже много веков все скользят и скользят вниз по лианам, — чуть облупившиеся зеркала и вытертые, облезшие диванчики; нет, кажется, даже канонада не нарушила бы этого потаенного порядка, заведенного по прихоти минувших лет, дабы надежнее сгустить пространство в застывшее мгновение. И не сковывает ли возраст точно так же человека, где бы он ни находился? Во всяком случае, так говорят. Но у Л. это утверждение звучит несерьезно. Просто переступаешь порог вместе с нынешним годом, нынешним его бегом и входишь в зал, где все остановилось. Нет, вернее, ловко увернулось, как сорванец в дерзком прыжке, показав нос будущему. У Л. можно мечтать о былом, не впадая в мракобесие и ересь.