Мэнсфилд-парк - Джейн Остен

— Прошу вас, мистер Крофорд, не надо. Пожалуйста, не надо. Подобный разговор мне очень неприятен. Я уйду. Мне это невыносимо.

Но он все не умолкал, говорил о своем чувстве, умолял о взаимности и, наконец, в самых определенных словах, так что не могла она не понять, предложил ей себя, свою руку, свое состояние, решительно все. Да, он так это прямо и сказал. Фанни удивилась и смутилась более прежнего, и, все еще не веря, можно ли принять это всерьез, она не в силах была долее слушать. Крофорд настаивал на ответе.

— Нет, нет, нет! — воскликнула Фанни, закрыв руками лицо. — Это все вздор. Не терзайте меня. Я более не могу это вынести. Вы были так добры к Уильяму, мою благодарность не выразить никакими словами. Но я не хочу, не могу, не должна слушать такие речи. Нет, нет, не думайте обо мне. Да вы и не думаете. Это все пустое, я знаю.

Фанни кинулась прочь от Крофорда, и тут донесся голос сэра Томаса, который, направляясь к той комнате, где были они, что-то говорил слуге. Теперь уже не время для дальнейших уверений и настояний, хотя расстаться с Фанни в тот самый миг, когда исполненному надежды и заранее уверенному в успехе Крофорду казалось, будто на пути к его счастью стоит единственно ее скромность, было хотя и необходимо, но жестоко. Фанни выбежала из двери, противоположной той, к которой приближался дядюшка, и в крайнем смятении, одолеваемая противоречивыми чувствами, принялась ходить взад и вперед по Восточной комнате, еще до того, как сэр Томас покончил с извинениями и любезностями, узнав о радостном известии, которым пришел поделиться его гость.

Из-за всего происшедшего Фанни била дрожь, буря чувств и мыслей бушевала в ней, она была взволнована, счастлива, несчастна, бесконечно благодарна, безмерно разгневана. Все это неправдоподобно! Поведение Крофорда непростительно, непостижимо! Но уж такой он есть, что бы ни сделал, во всем примесь зла. Сперва благодаря ему она стала счастливей всех на свете, а потом он ее оскорбил; ну, что на это сказать, как расценить, как к этому отнестись. Не может она принять его речи всерьез, но как же извинить подобные слова и предложения, если они говорятся не всерьез?

Но Уильям — лейтенант. Это, без сомненья, правда, и ничем не омраченная. Лишь об этом она и станет думать и забудет обо всем остальном. Конечно, Крофорд более с ней не заговорит, должен он был видеть, как ей это неприятно. И тогда с какой признательностью будет она почитать его за дружеское участие в Уильяме.

Она не двинется из Восточной комнаты дальше лестничной площадки, пока не убедится, что Крофорд уже откланялся; но уверясь, что он ушел, она сразу же поспешила к дядюшке, чтоб разделить с ним радость его и свою и услышать от него все, что он знает или предполагает о том, куда теперь лежит путь Уильяма. Сэр Томас был доволен не менее, чем она того желала, и весьма добр и разговорчив, и так они вдвоем хорошо поговорили об Уильяме, что Фанни и думать забыла про то, из-за чего рассердилась, пока под конец беседы не оказалось, что Крофорд приглашен сегодня же с ними отобедать. Новость пренеприятно ее поразила, ведь, хотя он скорее всего и не придает значение тому, что произошло, ей было бы мукой вновь увидеть его так скоро.

Она старалась не показать виду, с приближением обеденного часа изо всех сил старалась чувствовать себя и выглядеть как обыкновенно, но, когда гость вошел в комнату, на нее сразу напала неодолимая робость и неловкость. Она и помыслить не могла, что в день, когда придет весть о производстве Уильяма, волею обстоятельств ей придется испытать столько неприятных чувств.

Крофорд не просто появился в комнате, очень скоро он был уже подле нее. Он принес ей записку от своей сестры. Фанни не смела поднять на него глаза, но по его голосу незаметно было, чтобы он сознавал, как был совсем недавно безрассуден. Фанни немедля развернула записку, довольная, что есть чем заняться, и, читая, радовалась, что тетушка Норрис, тоже приглашенная на обед, суетится поблизости и несколько загораживает ее ото всех. "Дорогая моя Фанни, — ибо именно так отныне я смогу вас называть, к величайшему своему облегчению, потому что язык с трудом повиновался мне, когда надо было произнести «мисс Прайс», особливо же в последние полтора месяца, — не могу отпустить брата, не написав вам несколько поздравительных слов и не выразив своего самого радостного согласия и одобрения. Решайтесь, дорогая моя Фанни, и смелее! Тут не может быть никаких затруднений, о которых стоило бы упоминать. Льщу себя надеждою, что уверенность в моем согласии будет для вас небезразлична; итак, нынче ввечеру милостиво улыбнитесь ему своей прелестнейшей улыбкою и отошлите его ко мне еще счастливей, чем он сейчас.

Любящая вас М. К."

Не те это были строки, которые могли принести Фанни облегченье, ибо хотя она и читала записку впопыхах и в смятенье и потому не очень ясно поняла смысл, однако ж, было очевидно, что мисс Крофорд поздравляет ее с нежной привязанностью своего брата и даже, похоже, принимает его чувства всерьез. Фанни не знала, как быть и что подумать. Ей несносна была сама мысль, что все это, пожалуй, серьезно, и, как ни поверни, она была озадачена и взволнована. Она страдала всякий раз, едва Крофорд заговаривал с нею, а заговаривал он слишком часто; и она боялась, что, когда он обращается к ней, голос его и манера не совсем таковы, как в разговоре со всеми остальными. Во время этого обеда не было ей покоя; кусок не шел в горло, и, когда сэр Томас шутливо заметил, что радость отняла у ней аппетит, она готова была провалиться сквозь землю от стыда, от ужаса, как это может истолковать мистер Крофорд, ибо, хотя ничто бы не заставило ее посмотреть вправо, в его сторону, она чувствовала, он-то сразу же обратил на нее взгляд.

Она была молчаливей обыкновенного. Она едва поддерживала разговор, даже когда речь шла об Уильяме, ведь офицерское звание он получил тоже стараниями того, кто сидел по правую руку от нее, и связь эта ее мучила.

Фанни казалось, леди Бертрам засиделась за столом долее обыкновенного, и она уже стала терять надежду когда-нибудь выйти; но наконец-то они оставили мужчин одних, и, пока тетушки в гостиной каждая на свой лад заканчивали разговор о назначении Уильяма, она вольна была подумать на свободе.

Тетушка Норрис среди всего прочего была в восторге от экономии, которую это принесет сэру Томасу.

— Теперь Уильям сможет сам себя содержать, что будет означать весьма заметную разницу для его дядюшки, ведь никому не известно, сколько он стоил сэру Томасу; и уж конечно, это несколько отразится и на ее собственных подарках тоже. Она очень рада, что дала Уильяму то, что дала при расставанье, право, очень рада, что тогда была в силах дать ему существенную сумму без особого материального ущерба для себя, то есть существенную для нее при ее скудных средствах, а ему теперь это пригодится, поможет оснастить свою каюту. Ему, без сомненья, предстоят кой-какие расходы, ему придется многое купить, хотя его родители, конечно, наставят его, как приобрести все подешевле, но она так рада, что внесла в это и свою лепту.

— Я рада, что ты дала ему существенную сумму, — безо всяких задних мыслей невозмутимо сказала леди Бертрам, — потому что я-то дала ему всего десять фунтов.

— Вот как! — воскликнула тетушка Норрис и покраснела. — Право слово, он уехал с набитыми карманами! Да еще и дорога до Лондона ничего ему не стоила!

— Сэр Томас мне сказал, что десяти фунтов будет довольно.

Тетушка Норрис вовсе не собиралась ставить это под сомненье и предпочла перевести разговор.

— Просто диву даешься, каких денег молодые люди стоят их благодетелям, ведь их и воспитать надобно, и на ноги поставить! — сказала она. — Им и невдомек, во что это обходится, сколько на них уходит в год у родителей или у дядюшек и тетушек. Вот, к примеру, дети моей сестры Прайс. Если взять их всех вместе, так, я полагаю, никто и не поверит, во сколько они каждый год обходятся сэру Томасу, уж не говоря о том, как стараюсь для них я.

— Совершенно верно, сестра, так оно и есть. Но что они могут поделать, бедняжки. А для сэра Томаса это не составляет почти никакой разницы. Фанни, пусть Уильям не позабудет про мою шаль, если будет в Вест-Индии. И я поручу ему купить еще что-нибудь стоящее. Хорошо б он отправился в Вест-Индию, и тогда у меня была бы шаль. Фанни, я думаю, мне нужны две шали.

Фанни меж тем принимала участие в разговоре, лишь когда нельзя было промолчать, а сама все пыталась понять, что ж такое затеяли мистер и мисс Крофорд. Не может это быть серьезно. Все на свете, кроме его слов и поведения, против этого. Против все обычные, возможные, разумные доводы; все обыкновения и образ мыслей Крофордов и все ее собственные несовершенства. Да разве может она вызвать серьезное чувство у человека, который видел столько женщин, несравнимо ее превосходящих, и стольких восхищал, и за столькими ухаживал; на которого, похоже, трудно произвести впечатление, даже когда ему очень старались понравиться; который о подобных материях судит так легко, так беспечно, так бесчувственно; который так много значит для каждого, но, видно, не нашел никого, к кому бы сам питал подлинную привязанность? И еще, как может быть, чтоб его сестра, при всех ее требовательных и светских понятиях о браке, стала поощрять серьезные намерения касательно девушки столь ниже его по положению? Что может быть неестественней для обоих Крофордов? Фанни стыдилась собственных сомнений. Во что угодно можно поверить, только не в серьезное чувство к ней Крофорда, не в одобрение этого чувства его сестрою. Она успела убедить себя в том еще прежде, чем в гостиную вошли мужчины. Надо было только не утратить это убежденье, когда Крофорд оказался тут же, ибо раз-другой он устремлял на нее взгляд, который она просто не знала как расценить с общепринятой точки зрения: во всяком случае, у любого другого мужчины он имел бы очень серьезное, очень определенное значение. Но Фанни все еще старалась думать, что он выражает не более того, что выражал, когда бывал устремлен на ее кузин и десятки других женщин.