Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король. Седая легенда - Владимир Семёнович Короткевич

— Тогда еще горше. С жиру. У нас тут было. В Ветошном ряду молебен был. И вот после богослужения шесть наших кузнецов да один грузин выпили в трактире Бубнова, а потом за Тверскую заставу, в «Стрельню», поехали. Ну и напились там до беспамятства, до животного состояния. И решили ехать в ту самую твою Африку — охотиться на крокодилов. Сразу же на извозчиков, на Курский вокзал, сели в вагон, поехали в Африку. Проснулись возле Орла. Никто не знает, почему Орел, почему в вагоне, сами едут или их кто-то везет? И главное, соседи тоже не могут объяснить. Полез один в карман — бумажка. А на ней маршрут: Стрельни — вокзал — Орел — Африка… Поехали обратно. И хотя и не охотились, но один, Зябликов Фома Титыч, хуже, чем от крокодилов, изувечился. Морда разбита, рука вывихнута. Это он по дороге на вокзал из пролетки на мостовую вывалился… Вот тебе и Африка, и крокодилы… Купец, поди?

— Князь, Денис Аввакумович.

— Сколько же у вас крепостных было?

— Двадцать тысяч.

Сани мчали темными улицами.

— Стой, — сказал вдруг купец. — Стой, кучер, высади.

— Что так вдруг?

— Неуместно, батюшка. Не могу я так вот сидеть рядом. Звание не дозволяет…

— Какой я вам «батюшка». Сидите. Не останавливай, Макар.

— Конечно, можно и ехать, — после молчания сказал Чивьин. — И здравый смысл, и опасность, и не заплесневеешь на месте. А еще если «града взыскуешь» — у-у!

Он почему-то перешел на «ты». Видимо, потому, что его мучило что-то важное.

— Откуда ты, князь?

— Ветку знаешь?

— Н-ну…

— А суходольские села старого согласия?

— Б-батюшка…

— Так совсем недалеко.

— Вижу, что не врешь…

Старик пытливо смотрел на него:

— Куришь?

— Нет.

— Правильно делаешь.

Он все же не осмелился спросить, старой веры сосед или нет. С одной стороны, князья издревлепрепрославленные не бывают. С другой стороны — кто знает. Были же когда-то такие и князья, и бояре. Может, один какой и остался. Не курит; сам признался, что взыскует какого-то града; из старых двуперстных мест (откуда ему было знать, что предки Алеся пустили когда-то гонимых раскольников на свои земли?); знает многое, чего не знает, вероятно, никто из никониан. И старик, сверля Алеся глазами, спросил. Спросил очень тихо и веско:

— Значит, с Беларуси?

— Да.

— Что же это вы, белорусы, нам такую дьявольскую каверзну учинили? Фальшь этакую? При Петре да Питириме? А?

— Ты это о чем? — Алесь лихорадочно соображал и вдруг вспомнил: — О «соборных деяниях»?[72]

— Ага. — Старик подался вперед, как собака на стойке.

— Правда, — сказал Алесь. — Так о них тогда писали: «Книга в полдесць, на пергамине писанная, плеснию аки сединою красящаяся и на многих местах молием изъедена, древним белорусским характером писанная».

— Ну? — Старик склонил голову, словно ждал.

— Э-эх, старик. Свалили это на белорусов, пускай себе и на «древних». Обман это, вранье. Ты что, не знаешь, что это подделка? Что она вся фальшивая, как гуслицкие деньги?

Старик опешил. Фальшивые деньги в Гуслицах, под Москвой, делали староверы.

— То-то же, — сказал Алесь. — Было нужно, вот и подделали, даром что отцы церкви. Знали, что Беларусь — хранительница старой книги, что «белорусской книге» поверят. Подделать подделали, а древнего белорусского языка не знали, потому и попались. А если б знали, лежала б старая вера задрав лапки. Сами соврали, да и на других, на белорусов, спихнули.

— Ты откуда знаешь?

— Я — знаю. Ты хоть «Поморские ответы» Денисовых читал? Они так и писали: «Сомневаемся и буквам, в нем писанным — белорусским; нынешнего века пописи, яже в древлехаратейных мы не видехом…» А знаешь, что «деяниям» последний удар нанесло? То, что о них Симеон Полоцкий ничего не знал и не говорит. Белорус. Так белорусов благодарить бы, а ты лезешь, как пес.

Старик смотрел на Алеся почти со священным ужасом.

— Признавайся, — сказал Алесь, — поймать меня хотел?

— Хотел.

— Один вопрос знал, да и тот не до конца. Признавайся, о Полоцком не знал? И о том, что митрополит Константин появился в Киеве лишь спустя двенадцать лет после этого «Собора», который будто бы возглавлял, — не знал?

— Нет, — сказал Чивьин.

— То-то же. Если бы Денисовы были такими же дураками, как все, не двадцать тысяч жизней себя сожгло б, а больше…

— Сколько же тебе лет? — тихо спросил купец.

— Двадцать два кончаю.

— Тебе б не к муринам. Тебе б в никонианские попы да дойти до митрополита.

Алесь рассмеялся:

— А потом бы вы меня прельстили, перетянули?

Он едва не сказал «обратно», но это было бы уже не по правилам. Пусть этот старик не знает, кто он и откуда все, что касается раскола. Так будет лучше. Пускай считает это чудом — он может дать каждому начетчику сто очков вперед.

— А что, наконец был бы «свой», — сказал Чивьин.

Купец помолчал. Потом сказал как о решенном:

— Утешил ты меня… Все я тебе теперь сделаю. Помогу. И знай, свой ты теперь человек на Рогожской.

Они ехали возле Старых Триумфальных ворот. Старик взглянул направо:

— Самый сволочной и подлый, продажный народ живет на Большой Садовой. Ты сюда не ходи. Ты к табачникам не ходи. Мы тебе поможем. Я.

2

Алесь и не думал ходить к табачникам, тем более к людям своего круга.

Он слишком хорошо знал их, и жизнь московского дворянства не вызывала в нем ничего, кроме презрения.

Реформа не изменила их. Такого не позволил бы себе ни Раубич, ни Клейна, а эти и теперь посылали старого слугу в полицию с запиской:

— Хочешь и впредь есть мой хлеб — иди и дай себя высечь.

— Куда же я уйду от вас? Я и не умею ничего делать.

— Ну так иди.

Все у них было свое, доморощенное. И прислуга, и большая часть продуктов, и свечи, и даже мудрость. Эта мудрость была затхлая, как воздух в их покоях, начисто лишенных вентиляции, провонявших курением «смолок»[73].

Было в их жизни и симпатичное, потому что они были гостеприимными и приветливыми людьми, и дома их всегда были переполнены приживалками, но то, что держались чина и места, — вот что было страшно.

Нельзя было представить себе, что здесь Майке, его невесте, никто не позволил бы одной ходить по улицам и читать что-нибудь, кроме моральных до отвращения английских романов. Нельзя было представить себе, что здесь Вацлав, брат, должен был бы молчаливо соглашаться с замечаниями старших, пусть даже бессмысленными.

Нельзя было представить себе, что здесь он, Алесь, должен был бы скрывать свои симпатии даже