Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

Нене подавляет рыдания, хотя слезы не перестают катиться у него по щекам.

— Я хочу к маме, — шепчет он. Изо рта у него пахнет кислятиной, личико грязное. На нем до сих пор та же одежда, что была и в пустыне, но теперь она испачкана еще сильнее. Он смахивает слезинки и размазывает грязь по лицу. — Ты знаешь, где она?

Я качаю головой, сажусь рядом и слушаю, как он плачет по отцу с матерью. Я бы и рад был от него отойти, но не могу.

Мы вместе с мамой сидели в клетке, говорит он мне. — Меня спросили, может, я хочу печенья, я сказал «да», и меня забрали, и не дали никакой еды, и к маме обратно не отвели. — Слезы катятся быстрее, ему все труднее выговаривать слова. — А привели сюда. Это я виноват.

Я понимаю, что должен пересесть от него, но у меня не получается.

— Ты не виноват, — говорю я. — Тебя обманули, чтобы увести от мамы и папы.

Он трясет головой.

— Папа… папа уснул в пустыне. Ему пришлось там остаться, — срывающимся голосом сообщает он мне. — Мама сказала, он отдохнет и встретится с нами в Соединенных Штатах, но… кажется, это неправда. — Нене ниже опускает голову и плачет еще сильнее; его тельце содрогается от рыданий, которые он пытается подавить.

Я смотрю на него и жалею, что не могу отделить его сердце от всего остального тела, чтобы он больше ничего не чувствовал.

«Мы такие маленькие, Пульгадоносится до меня из прошлой жизни голос Крошки. Я вспоминаю ее. И ее младенца. И Чико. Я думаю о том, как она была права: мы такие маленькие!

Мы — песчинки, которые ничего не значат для этого мира. Наши жизни, наши мечты, наши семьи для него ничто. Также как наши сердца, наши души и наши тела. Он хочет лишь одного — раздавить нас.

Он раздавил Чико.

Раздавил Крошку.

Он пытается раздавить Нене.

И меня он тоже раздавит.

Я подтягиваю ноги к груди, обхватываю их руками. Придвигаюсь ближе к Нене, а он придвигается ко мне. Так мы и сидим вместе. Маленькие. Сидим и надеемся, что охрана про нас забудет. Надеемся стать достаточно маленькими, чтобы исчезнуть.

— Постарайся просто не думать об этом, — шепчу я Нене. — Постарайся стереть все из памяти.

Он кивает и закрывает глаза. На его лице написано страдание, словно он пытается избавиться от всех картин, что стоят у него перед глазами. Но по его щекам по-прежнему текут слезы, и я понимаю, что он не справляется.

Ночью мне снится Чико.

Я тянусь к нему, и на этот раз у меня получается схватить его за руку. Я изо всех сил ташу его к себе. Но его рука отделяется от тела, как протез, который почти ничего не весит, и остается у меня в кулаке, а сам Чико валится на землю. Я слышу, как он кричит, и держу эту РУКУ.

Его крики будят меня. Но на самом деле это я сам кричу. Ночь наполняется плачем малышей. Они зовут родителей, сестер и братьев, теть и дядей, бабушек и дедушек.

Они плачут потому, что у них болят животы.

Нене зовет маму и папу.

Я сжимаю его руку, говорю, что все будет хорошо. От его рыданий внутри все холодеет.

Когда Нене снова засыпает, я бью себя в грудь. Сильно. Потом еще сильнее. Надеясь окончательно уничтожить все, что еще осталось под ребрами.

Крошка

Я вижу лицо Пульги. И Чико. Вижу лица людей с Ля Бестии, которые не должна была бы видеть, но они тут, в моих снах, в моих ночных кошмарах. Они все еще маячат передо мной во тьме, когда я открываю глаза. Но потом в поле моего зрения появляется и исчезает лицо незнакомой женщины. Память подсказывает, что это Марта, которая спасла мне жизнь. Я чисто вымыта, но лишь смутно помню воду. Я одета, но не знаю во что. Я сыта, но не помню, чтобы ела.

— Estas bien? С тобой все хорошо? — улыбается мне Марта.

Она ставит передо мной чашку с кофе, и я киваю. Марта кажется женщиной нервной. Просто не могу поверить, что она меня подобрала.

— Сколько я уже здесь? — спрашиваю я у нее. Она пристально смотрит на меня:

— Всего одну ночь, hija, дочка. Я нашла тебя вчера утром.

— А почему вы…

Она поднимает брови, склоняет голову набок.

— Ну потому что… — говорит она. — Как я могла тебя не подобрать?

По взгляду Марты можно подумать, что ее удивляет мой вопрос, словно у нее не было выбора.

— Многие не стали бы этого делать, — замечаю я.

Она кивает.

— Знаю. Но… — Марта качает головой. — Если честно, то, наверное, у меня были эгоистичные причины.

Она легко двигается по кухне, большой и светлой, берет вазочку с печеньем и ставит передо мной. Потом разогревает на комале[23] тортильи. Делает на сковородке яичницу-болтунью.

— У меня есть сестра, она живет в Мексике. Ее дочь, моя племянница, несколько лет назад погибла, пытаясь добраться до Штатов. Сестру это чуть не погубило, у нее не было других детей. — На мгновение Марта погружается в воспоминания. — Я думала, сестра умрет от горя. Но потом она мне позвонила. Сообщила, что она в Мексике и работает в шелтере возле железной дороги. Я сказала ей, что она сошла с ума. А она ответила, что хочет заботиться о людях так, как ей хотелось бы, чтобы кто-то позаботился о ее дочери. Она там одна, но… В общем, я думаю, это ее судьба.

В памяти мгновенно возникает образ Соледад, и я шепчу ее имя. Марта замирает и смотрит на меня:

— Что ты сказала?

— Соледад.

— Так зовут мою сестру. — Глаза Марты делаются огромными. — Откуда ты ее знаешь?

— Мы неделю жили в ее шелтере. Она мне голову побрила.

Мы смотрим друг на друга, и даже после всего, что я видела, слышала и вынесла во время своего путешествия, такое совпадение поражает меня. Марта качает головой и начинает смеяться.

— Dios тіо! О мой Бог! Да, она всем подряд головы бреет. Это просто невозможно, но… — Она смотрит на меня, и ее глаза сияют.

Это действительно невозможно — проделать такой путь, находясь на грани, где смыкаются мечта и реальность, жизнь и смерть, и встретить на нем доброту, любовь и человечность двух сестер. Непостижимо!

Но все же это так.

Марта ставит на стол передо мной тарелку с едой, расспрашивает о Соледад, и мы смеемся над этой невозможностью, над таким удивительным совпадением.

Я смеюсь.

Это невозможно.

И все же…

Я смеюсь.

Мы с Мартой разговариваем весь вечер. Она готовит мне атоле[24], чтобы я могла поесть, заваривает чай: в одной посуде — для питья, в другой — чтобы мочить в нем ветошь и прикладывать к моей потрескавшейся и расцарапанной коже. Чай поможет поправиться, говорит она.

Мы сидим на диване, Марта не уходит, как будто знает, что мне страшно засыпать, страшно встречаться с темнотой, которую принесут с собой ночь и сон.

— Рог que te viniste? Так почему ты сбежала? — спрашивает она меня.

— Потому же, что и все, — говорю я.

— Ты была одна?

Я мотаю головой и смотрю в окно, в густую тьму. Я думаю о Пульге и Чико и обо всех тех людях, которые сейчас, в эту ночь, в эту минуту, находятся в пути. Глаза наполняются слезами, я не успеваю их сдержать, и они текут по моим щекам.

— Мы шли втроем.

Я рассказываю ей про Чико. И про Пулыу. О том, что знаю, где сейчас Чико, где он останется навсегда. Но я не знаю, что случилось с Пульгой после того, как его забрал пограничный патруль.

— Раз у него тут родня, тебе нужно с ними связаться! Тогда они смогут попытаться его вызволить. Эти центры временного содержания… — Она качает головой. — Там очень плохо, дочка.

— Чтобы разузнать про его родственников, мне придется позвонить домой. И поговорить с матерью, а я… не разговаривала с ней с тех пор, как мы сбежали.

Глаза Марты расширяются. Она быстро встает и с неожиданной решительностью начинает искать мобильный телефон.

— Боже, дочка! Твои gente, близкие, не знают, что ты жива? Позвони им! Прямо сейчас позвони!