По обе стороны экватора - Игорь Фесуненко

— Понимаешь, компаньеро, в нашей работе чем выше без лифта, тем лучше: во-первых, меньше будет шастать сюда случайных зевак. А во-вторых, когда мы ощущаем повышенный интерес со стороны полиции, — вон, кстати, видишь, внизу серый «шевроле»? — вполне возможно, что это «они» и есть… Так вот, если мы ожидаем налета, то достаточно посадить внизу верного человека, чтобы он просигналил нам. И пока «они» будут шлепать без лифта вверх по лестницам на четвертый этаж, мы успеем уйти через окна по крышам и чердакам в соседний переулок. А там лови нас!

Появляется Пепе с подносом, на котором благоухает кофе и стоят рюмки с ликером. Мы чокаемся за дружбу и солидарность коммунистов всей земли, потом прихлебываем кофе. Гляжу в окно. Перед домом — довольно большой сквер. Желтые листья упали на крышу стоящего внизу «шевроле». Кроны деревьев должны служить приютом мошкаре, об этом говорит опыт моей бразильской жизни. И поэтому спрашиваю Пепе: не лучше ли было бы найти помещение, где поблизости не было бы столько зелени? Он подходит к окну, обводит рукой открывающийся отсюда вид:

— Именно потому мы и выбрали этот дом, что он стоит перед сквером. Обрати внимание: перед нами нет других строений. Ни банков, ни отелей, ни жилых домов. Это означает, что за нами нельзя подсматривать и в наше окно неоткуда выстрелить или бросить гранату.

— Ну а дома как у тебя в этом смысле? — спросил я.

— Дома?.. Дома, к сожалению, неважно: дом у меня одноэтажный. И окна выходят прямо на улицу.

…Об этом нашем разговоре я вспомнил, когда полгода спустя прочитал в одной из рио-де-жанейрских газет краткую заметку: «В эквадорском городе Гуаякиле в окно дома, принадлежащего корреспонденту советского агентства ТАСС, вчера вечером была брошена самодельная бомба „коктейль молотофф“. В момент взрыва в доме никого не оказалось, поэтому происшествие обошлось без жертв. Однако недвижимости гуаякильского коммуниста причинен значительный материальный ущерб».

Потом Пепе приглашает меня на экскурсию по городу. И история повторяется: точно так же, как в Кито это делали Фабиано, Гидо и другие парни, здесь, в Гуаякиле, Пепе и поэт Рафаэль Диас Икаса возят меня по местам своей боевой славы. И, хватая друг друга за руки, возбужденно рассказывают, как сражались с полицией, бежали из тюрем, разбрасывали листовки, как поднимали народ на борьбу против хунты, захватившей власть в шестьдесят третьем году.

— Здесь, в университете, — показывает Рафаэль, — мы дали хунте самый горячий бой: объявили забастовку, забаррикадировались, завалили все входы и выходы мебелью. Полиция пошла на приступ. Мы отбивались несколько дней и ночей.

— У вас было оружие?

— Еще бы! Ракетное!

— Что?!

— А как же! — торжествует Рафаэль. — Гуаякильские студенты стали первыми в истории человечества революционерами, поставившими себе на службу ракетную технику: мы стреляли по жандармерии ракетами, которые используются для фейерверков. Лошади в панике бросались врассыпную, и конная полиция ничего не могла с нами поделать.

…Вернувшись в гостиницу, наскоро набрасываю в записную книжку все, что увидел и что услышал от Пепе и Рафаэля. Потом пробую подытожить первые впечатления этого дня. Пытаюсь писать так, чтобы записи эти помогли бы впоследствии создать нечто вроде изобразительного фона будущего репортажа или очерка. Сейчас они кажутся чрезмерно восторженными, наивными и поверхностными, что неизбежно, ибо это первые впечатления. Но именно потому, что они самые первые и самые свежие, позволю себе процитировать их именно так, как они отложились в моей эквадорской записной книжке:

«Гуаякиль… Город, где окончательно рассеиваются романтические миражи тропической экзотики.

Где вы, буйные кактусы и острые лучи агав? Где вы, тающие в звенящей синеве неба белые вершины Анд?

В Гуаякиле нет вулканов и кратеров. И облака здесь не шастают по улицам и не заглядывают в окна. После патриархального Кито Гуаякиль оглушает вас истеричными криками уличных торговцев, визгом тормозов на перекрестках под неработающими светофорами, хриплыми гудками баркасов, тянущих плоты из легчайшей в мире древесины бальсы по грязно-желтому Гуаясу.

Афиши зовут не на бой быков, а на матч кубка Дэвиса по теннису. За стеклом витрин — шеренги японских транзисторов, белые смокинги официантов и несмываемые улыбки стюардесс на рекламных плакатах „Панамерикэн“ и „Эр-Франс“. Гуаякиль — это зловонные лачуги над рекой, отравленной экскрементами, и девушки с 18-й улицы, торопливо продающие себя в распахнутых настежь каморках. Гуаякиль — это снобы, приезжающие после полночных оргий на центральный рынок, чтобы опохмелиться арбузом или ананасом, и тысячи мальчишек, устраивающих остервенелые драки за право поднести чемодан туриста от парома на набережной Гуаяса до такси или отеля.

Гуаякиль — это импозантные соборы и крошечные книжные лавки, где вы найдете монографии о Париже, Риме или Токио, но не встретите хотя бы брошюрки о самом Гуаякиле.

Гуаякиль — это банки, универмаги, нищие, лежащие на улицах, туристские конторы и анонимные общества по продаже недвижимости. Гуаякиль — это добрая четверть национального дохода страны. Это офисы „Галф“, „Юнион Карбайд“, „Джорджиа пасифик корпорейшн“, „Тексако“.

„Дженерал электрик“ здесь греет руки не только на электричестве, но и на рыбной ловле: купив громадную флотилию, она таскает из окрестных вод золотых, весьма жирных рыбок. Джентльмены делают бизнес везде, где что-то плохо лежит. Семейство Рокфеллеров купило неподалеку от Гуаяса скотоводческие фермы и громадную кофейную плантацию, которая забрасывает рынок дешевым кофе, удушая мелких эквадорских производителей кофе.

Гуаякиль — это текстильные и цементные фабрики, это океанский порт, связывающий страну с „Юнайтед фрут“, а также с остальным миром».

…Откладываю ручку со вздохом облегчения. Чуть ли не самое трудное в командировке найти вечером каждого дня время и силы для записной книжки. Если не сделаешь этого — считай, что день ты потерял. Все, что видел, слышал, о чем узнал сегодня, все это через несколько дней, а может быть, уже и завтра, уйдет, как в прорубь под лед, вытесненное новыми событиями, впечатлениями, людьми. Сегодняшний день я не потерял и уже не потеряю. Записи сделаны. Но все то, что так аккуратно улеглось в блокноте, никак не может улечься в голове. Мешают заснуть усталость и нервное возбуждение. Пытаюсь отвлечься и рассеяться транзисторным приемником.

Любопытное это занятие: оказавшись где-то близ экватора, путешествовать по коротким и средним волнам. «Голос Анд» на английском языке смешивается с «Голосом Америки» — на испанском. Рвущие душу танго Карлоса Гарделя из Буэнос-Айреса прерываются пулеметным репортажем с бейсбольного матча из Филадельфии. Сквозь писк морзянок и треск атмосферных помех с трудом пробивается бразильское «Радио Насионал». Остаюсь на этой волне. Слушать трудно: передатчик у бразильцев довольно слабенький, но кое-что понять можно. В Белу-Оризонте Пеле забил очередной мяч и уверенно идет к тысячному голу. Крузейро вновь девальвирован. «Фольксваген» представил прессе новую модель, которая начнет выпускаться с 1 января будущего года!

Ого! Главная сенсация дня: «Трибунал юстиции штата Гояс отменил вчера приговор, который был вынесен американцу Генри Фуллеру, осужденному за спекуляцию земельными участками в Амазонии, за насилие над местным населением и незаконный захват земли. Фуллер освобожден из тюрьмы и выехал в Соединенные Штаты».

Итак, мошенник, оказывается, отделался легким испугом. Отсидел чуть больше года и оказался на свободе! Представляю себе, что творится сейчас в Бразилии! Какой там разгорелся скандал! Запросы в конгрессе, гневные комментарии газет, телетайпы дымятся от телеграмм моих коллег — аккредитованных в Бразилии иностранных корреспондентов. А я сижу в этом тихом Гуаякиле!..

Следующий день провожу с Энрике Хиль Хильбертом… Написал фамилию и имя и ощутил, насколько трудно определить одной фразой этого человека. Выдающийся, может быть, самый большой эквадорский писатель XX века. Несгибаемый революционер, прошедший через пытки и тюрьмы и никогда не дрогнувший, не опустивший перед палачами головы. Коммунист, секретарь Центрального Комитета партии. Верный друг нашей страны: в сорок первом году, бросая вызов равнодушию гуаякильских интеллектуалов и злорадству («Ну, уж теперь-то с коммунизмом будет покончено раз и навсегда!») мещан, он выступил со страстным призывом к солидарности с далекой Советской страной. Забегая вперед, могу сейчас вспомнить и о том, что три десятилетия спустя, в конце семьдесят второго, в своем последнем публичном выступлении уже неизлечимо больной «товарищ Энрике» говорил о солидарности с народом Вьетнама.