Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц” - Анджей Заневский

На шторах колышутся тени ветвей. Слышен далекий шум ветра. Жуки-древоточцы точат древесину старых полок. Моль взлетает со свалявшегося ковра.

Кругом полно обрывков, клочков, крошек. Все эти книги — мои, они пахнут моей мочой и продолговатыми кучками, которые я оставляю за собой.

Я раздумываю, не спрыгнуть ли мне на пол и не отнести ли хоть несколько обрывков в нору. Игра теней и световых пятен на стеклах, занавесках и портьерах успокаивает и останавливает меня. Я остаюсь здесь дольше обычного, я по-настоящему счастлив.

Я застываю без движения, выплевываю мокрые от слюны клочки бумаги, поднимаю голову и наблюдаю за полетом золотистой моли на фоне темнеющего неба.

Я отправился по каналам к подземному озерку, в котором плавают личинки комаров и головастики. Меня заинтересовали доносящиеся сверху, с улицы, запахи базара. Надо мной рыночная площадь, где всегда есть рыба, сыр, зерно, мясо. Я быстро выскакиваю на площадь, хватаю кусок свиного сала, возвращаюсь и тут же на берегу съедаю его целиком. Мне сейчас требуется побольше жира, потому что от частого поедания бумаги бока мои ввалились, а шерсть потеряла блеск и вываливается клочьями. Тем же самым путем я возвращаюсь в нору, где меня встречают попискивания молодых крысят, которые явно готовятся пуститься в самостоятельные странствия.

Я не понимаю их возбуждения, торопливости и страха, ведь мне-то кажется, что вокруг ничего не меняется, что все остается таким же, каким было и раньше. И я тут же отправляюсь вдоль канализационных труб к шахте кухонного лифта и дальше, к коридору и библиотеке.

Я не замечаю перемен. Тот же самый вытертый половичок, те же самые темные доски пола, на которых я в любой момент могу притаиться и стать незаметным… Пролезаю в щель под знакомой дверью.

И мне тут же хочется повернуть обратно. Комната без занавесок и портьер, с широко распахнутыми окнами, без шкафов, полок, книг, дубового письменного стола и ковра пугает меня.

Я отползаю назад, под дверь, чтобы войти ещё раз. Может, все это сон, который сейчас кончится, и я снова смогу залезть на полку с любимыми книгами и порвать очередную обложку?

Но это не сон.

Меня обволакивает резкий запах стоящих посреди комнаты красок и растворителей. Слышу противный крик человека и чувствую, как сверху, со стремянки, на меня падает кисть, с которой капает краска. Она задевает мое бедро, не причинив никакого вреда, и я молниеносно бросаюсь в спасительную щель между дверью и полом. Я спасаюсь бегством, я бегу все дальше и дальше, до самой норы, в которой уже нет ни моей самки, ни моих крысят.

Я ложусь на подстилку из клочков бумаги и пытаюсь заснуть, переждать — в надежде, что меня разбудят щекочущие прикосновения и радостное подпрыгивание малышей. Но тут я чувствую резкий кошачий запах — вонь ненависти и ярости. Это уже не запах ленивого котенка, который вылеживается на креслах и перилах,— это пот жаждущего крови кота, который убивает не для того, чтобы есть, а из чистой потребности убивать.

Жернова крутятся, катятся, давят, мелют. Неосторожная крыса, упавшая между каменными валами, может спастись лишь высоким прыжком вверх, иначе её разотрет, сметет, расплющит, смешает с мучной пылью, которая лишь слегка потемнеет от крысиной крови. Раздробленные кости, мясо, шкура превратятся в крошки, в мелкие частицы, в пыль и исчезнут в заглатывающем муку мешке.

Вот как раз молодая любопытная крыса забралась на доску, чтобы оттуда понаблюдать за движениями ворочающих жернова зубчатых колес. Ее напугали птицы — их крикливая стая тучей опустилась на крышу,— и она упала прямо под вал. Короткий писк, и поток крови хлынул изо рта, глаз, ушей. Осталось лишь пурпурно-серое пятно, которое с каждым оборотом становилось все меньше и меньше, пока не исчезло окончательно…

Я затрясся от страха. Смерть, которую видишь своими глазами, всегда заставляет бояться за собственную жизнь. В такой момент всегда кажется, что это твоя жизнь раздавлена, перемолота, стерта — так, что от неё не осталось и следа.

Шерсть встала дыбом на спине, зубы скрипят, и я боюсь вылезти из своего укрытия, потому что ведь и меня тоже могут напугать садящиеся или взлетающие птицы.

Здешних крыс такая смерть не пугает. Они привыкли, что некоторые из них гибнут, раздавленные каменными жерновами. Они родились здесь и здесь живут всю свою жизнь — до самого конца.

Однообразное питание мукой и живущими в ней насекомыми вызывает тошноту. Толстые белые черви извиваются в лапках, когда тащишь их в рот.

Ветряные мельницы стоят на горке. Я издалека обратил внимание на скрип их крыльев — он показался мне удивительно похожим на крысиный писк.

Здешние крысы меньше размером, у них удлиненные черепа и большие серые глаза, часто мутные и гноящиеся. Хвосты у них тонкие и короткие, а кончики ушей потрепанные и разорванные в частых драках, которые они ведут между собой, преследуя друг друга и нападая без всякого повода, цели и смысла. Они вдруг без причины начинают носиться за кем-то из своих сородичей, загоняют его в угол и там рвут и кусают до тех пор, пока он не издыхает, катаясь в мучной пыли, раненый, истекающий кровью.

Почему они не бросаются на меня? Я крупнее, у меня более острые зубы, я прыгаю выше и дальше, чем они.

Они пытались… Окружили меня среди мешков, навалились злобно пищащей кучей. Если бы не густая длинная шерсть на шее и защитившие меня с боков мешки с зерном, меня бы уже не было в живых. Они порвали мне ухо, поранили хвост, чей-то зуб зацепил мордочку, чуть не попав прямо в глаз.

Я впился зубами в облезшую спину старой самки, сжал покрепче, рванул. Она отскочила с залитым кровью хребтом и теперь обходит меня подальше на трясущихся, неуверенно стоящих ногах.

Того, кто порывался оставить меня без глаза, я отшвырнул ударом лап. Он плюхнулся в развязанный мешок с мукой и подавился, наглотавшись белой пыли. Он бежал с поля боя, кашляя и отплевываясь.

Со времени того нападения я соблюдаю особую осторожность, хотя мне и удалось разогнать злобную банду. Стараюсь спать только там, где на меня невозможно напасть сбоку или сверху.

Они слабые, хилые, болезненные. Их оживляют только голод и внезапная ненависть, когда они атакуют, убивают и пожирают кого-то из своей собственной стаи или истощенного чужака, не способного защитить себя.

Потом они снова сидят, сжавшись в комочки, и сонными взглядами лениво выискивают очередную жертву или пищу, отличную от ежедневного пыльного зерна.

Они кашляют, хрипят, свистят, стонут, задыхаются, плюют кровью. Дышат, тяжело двигая боками. Из ноздрей течет серая слизь.

В воздухе, на стенах, на ступеньках — везде оседает серебристая пыль. Она ложится тонким, едва заметным слоем, но все же крысиные следы отпечатываются на нем достаточно четко — маленькие углубления от лапок с растопыренными когтистыми пальцами, за которыми тащится полоса от хвоста. Передвигаясь по помещению, крысы сдувают эту пыль и вместе с воздухом вдыхают взвесь в свои легкие. Вибриссы, брови, усы, уши кажутся сверкающими от муки.

Но оседающая из воздуха пыль — это не только мука. Иногда её вкус бывает жгучим и острым, а иной раз — кисловатым. От этой пыли болят глаза, чешутся десны и язык. Я чувствую, что эта пыль опасна, что она куда опаснее внезапно бросающихся в атаку крыс, опаснее каменных жерновов и здешних людей — таких же вялых и кашляющих, как и крысы. Тех опасностей можно избежать, а эта невидимая пыль оседает на тебя даже тогда, когда ты спишь. Она проникает в организм вместе с воздухом и водой, которую мы пьем из деревянных бочек.

Я начинаю кашлять, задыхаться, с трудом глотаю слюну. Меня пугает этот внезапный удушающий кашель во сне. После него мне тяжелее дышится, а выдыхаемый воздух хрипит в горле и в легких.

Пора уходить отсюда. Надо отыскать тот город, из которого я когда-то пустился в странствия и в который все ещё хочу вернуться.

Спящий неподалеку от меня самец горит в лихорадке — он вдруг срывается с места и в бессознательном состоянии выбегает прямо под ноги людям. Тяжелые резиновые сапоги громко топают. Этот самец никогда уже не вернется под доски пола, где его малыши высасывают молоко из исхудавшей самки. Я могу занять его место — место у неё под боком. Кашель, стоны, чиханье. Я боюсь войти в нору, оставшуюся после него.

Как сквозь какой-то туман я вспоминаю Крысолова. Я потерял его. Оставил позади, там, в городке, во время очередного бегства. Я даже не помню, как и где это случилось. Если бы я оставался там дольше, он бы в конце концов убил меня, потому что он ведь всегда убивает крыс — даже самых хитрых и смелых. Обманывает их своей крысоподобной серостью, настигает, когда они не ждут нападения, и убивает. Действительно ли в тех подземельях я видел именно Крысолова? Ехал ли я и вправду в том вагоне, трясся ли среди багажа и узлов, дрожа от страха, что люди обнаружат меня и съедят? Катился ли вниз по каменной насыпи? Или по склону у выхода из глубокого подземелья? Где же я все-таки был? А может, все это только сны?