Скандинавский детектив - Стиг Трентер

Доктор вздохнул.

— Вот так всегда, когда проговоришься. Дело в том, что я был на вечеринке у знакомых, где говорили о возвращении Боттмера и о том, зачем он приехал. И там прозвучало слово «шантаж». Разумеется, подозрения были необоснованны, но знаете, как бывает: в первую минуту человек обычно хватается за такое необдуманно брошенное слово. И тут я заметил, что Эркендорф или, точнее, его жена — на вечеринке были оба — этим очень задеты.

— Так вы подумали скорее о ней…

— Да. Ведь у нее были с Боттмером контакты.

— Любовные?

— Откуда, исключительно деловые, — замахал руками доктор. — Речь шла об акциях, облигациях и тому подобном.

— Другими словами, о спекуляциях?

— Полагаю, можно сказать и так. И тут я подумал, что когда у людей контакты такого рода, один легко может найти у другого уязвимое место.

— Кто у кого?

— Откуда мне знать? Я особо об этом не думал. Полагаю, тут дело вообще не в этом. Но эта внезапная мысль привела к тому, что я спросил, не заходил ли к ним Боттмер. Но, как мне кажется, наш разговор постепенно переходит на такую тему, развивать которую мне не хотелось бы.

ПАМЯТЬ ОБ УСОПШИХ

Наступает листопад,

Листья суриком горят.

На рассвете опять задождило. Жители Аброки очнулись от тяжкого сна.

— Снова дождь собирается, — заметила горничная, принесшая кофе. — Это дурной знак.

Прислуга была из деревни и знала все приметы.

— Если на День всех святых сыро, — поучительно заметила она, — зимой будет сухо.

— Зато я промокну, — вздохнул Пауль Кеннет, ежась под одеялом. — И придется мыть машину.

— Так вы нынче уезжаете?

— Хотелось бы.

Он и в самом деле так хотел. Его больше привлекало провести воскресенье с добрыми друзьями в Стокгольме, чем оставаться незваным гостем в Аброке.

Он хмуро наморщил лоб, когда вспомнил, с какой охотой пошел навстречу просьбе генеральши съездить в Аброку и выяснить, «что на самом деле там случилось». Ведь она попросила его только о том, чтобы он внимательно прочитал полицейские протоколы, выслушал людей, с чьим мнением в городе считаются, и потом вернулся к ней с докладом, из которого следовало бы, что ее брат умер при прискорбных, но не недостойных обстоятельствах. Таково было ее желание, и ничего дурного в этом не было. Но нужно было быть умнее и любезно отклонить ее просьбу.

Человек никогда не знает, чем может кончиться приключение, которое начинается с пожелания выяснить, «что на самом деле там случилось». Правда, как дракон, скрывается в своей пещере, и не слишком безопасно туда заглядывать, да к тому же и сама она зачастую восторга не вызывает.

Столь неразумная затея часто отнимает уйму времени. Так и в этом случае. Для Пауля такое было просто невозможно. Так ему приходилось отказаться от своей задачи, хотя приключение еще только начало раскручиваться. Он снова наморщил лоб и сделал для себя несколько заметок, которые любой, к кому они могли попасть, наверняка истолковал бы весьма превратно.

Потом встал, оделся и прикинул, что нужно сделать в ближайшее время.

Несомненно, он собрал уже достаточно фактов, чтобы считать обещание выполненным и спокойно предстать перед генеральшей. Изучил весь доказательный материал. И даже сумел за каких-то пятнадцать крон заполучить образец почерка автора анонимного письма.

Но, к несчастью, возникла новая проблема: у него сложилось совершенно особое мнение о том, что произошло с несчастным адвокатом. И что дальше?

Пауль колебался, стоило ли делиться им с генеральшей. Ведь речь шла только о гипотезе. И предстоял немалый труд, чтобы подкрепить ее фактами. «Ведь я мог бы ввести ее в заблуждение, — подумал он, причесывая непослушные вихры, — если она смешает рассуждения с фактами».

Значит, гипотезой нужно поделиться с тем, у кого есть средства ее проверить, и кто к тому же в этом заинтересован. В данных обстоятельствах больше всего подходил для этого прокурор Эммерих Эк.

Пауль прогулялся по празднично тихому городу, потом с аппетитом позавтракал яичницей с ветчиной и узнал номер телефона прокурора.

Тот отозвался весьма недовольно. На просьбу о встрече официальным тоном ответил, что сегодня церковный праздник и потому прокуратура не работает. Но когда услышал, что Пауль собирается покинуть город, немного подобрел и сразу вспомнил, что в половине второго у него есть дело в полицейском участке. Пауль сможет найти его там.

Оставалось еще немало времени, которое Пауль убивал, как мог. Ровно в половине второго он вошел в дежурку полицейского участка. Там сидели двое полицейских, в том числе вчерашний любитель кроссвордов. Его сдержанное приветствие убедило Пауля, что его реноме в глазах полиции со вчерашнего дня здорово упало. Но он сразу спросил прокурора, и стражи закона провели его в кабинет начальника. Эк сидел румяный, безупречно одетый, с суровой складкой меж бровей, как образ власти суровой и беспощадной.

Власть курила сигары. Пауль Кеннет спросил разрешения раскурить трубку. Трубок было три, именовались они Сидрах, Мизах и Абденаго, в пямять о трех отроках, которые не осознавали свое положение в обществе, за что их и посадили в пещь огненную, чтобы поддержать порядок.

Пауль начал спокойно, с того, что вспомнил первую, двухлетней давности попытку Боттмера покончить с собой. Прокурор кивнул и согласился, что эту попытку даже сам Боттмер не принимал всерьез.

— Разыграть спектакль с покушением на самоубийство, чтобы вызвать тем самым сочувствие, — заметил Пауль, — это в любом случае говорит об особом складе характера и душевном надломе.

Прокурор с ним согласился.

— Через два года он вернулся, — продолжал Пауль, — и дела обстояли ничуть не лучше, чем прежде. Никто не хотел его выслушать, все двери перед ним были закрыты. По крайней мере, он так думал, если верить прощальному письму. Что ему было делать? Правда, если вспомним, что у него был слабый характер, он пережил душевный надлом, с чем мы оба согласились, то ответ очевиден. Он затеял новую попытку самоубийства как последний отчаянный зов к сознанию немилосердных.

— Спекуляция, — отрезал прокурор.

— Но почему? — спокойно возразил Пауль. — Разве редко получается так, что на определенные вопросы всегда можно ожидать лишь один ответ? Примерно как с собаками Павлова, — ну вы же знаете, херр прокурор.

— Нет, — отрезал прокурор. — Ближе к делу. Если вообще речь идет о чем-то конкретном.

— Ну ладно, я просто имею в виду, — Пауль заговорил серьезнее, — что Боттмер в подобном положении повел себя, как и прежде. Предположим, что так и было в действительности. Предположим, что самоубийство он хотел лишь разыграть. Я сказал себе, что это следует проверить.

Пауль посасывал трубку и чувствовал, как прокурор подозрительно меряет его взглядом.

— Я сказал себе, — продолжал он, — что попытка самоубийства должна быть разыграна убедительно, чтобы произвести нужное впечатление. Нельзя устроить ее так, чтобы все было шито белыми нитками. Но фокус тут есть, и при детальном изучении он должен обнаружиться, подумал я. Никто не может разыграть все как по нотам, как бы осторожен он ни был. И тогда я повнимательнее присмотрелся к прощальному письму.

Пауль достал из кармана копию письма и положил перед прокурором.

«Никто не хочет меня слушать. Все двери передо мной закрыты. Это последняя возможность. Простите!

— Очень важны две первые фразы. Ведь полицейское расследование не показало, что перед ним закрылись чьи-то двери. Предположим, однако, что у него были поводы так выразиться. Смысл этих слов можно понимать так, что у него, безусловно, было что-то на душе, чем он не смог поделиться, или какая-то просьба, на которую не получил ответа, или что-то подобное. Что скажете на это вы, херр прокурор?

Прокурор что-то буркнул под нос.

— Но об этом речь не шла, — продолжал Пауль. — Остановимся на третьей фразе. «Это последняя возможность». «Это» означает самоубийство. Полагаю, пока все сходится.

Собираясь наложить на себя руки, вряд ли кто напишет в прощальном письме слово «самоубийство». Но потом следует какая-то «последняя возможность». Боттмер не был совсем на мели и не остался один как перст. У него явно оставались разные возможности, которыми он даже не попытался воспользоваться. «Возможность» — слово позитивное, оно дает надежду…

— Нельзя опираться на одно слово.

— Слово тут отражает мысль. В этом месте мысль просто просвечивает. Боттмер наверняка хотел написать настоящее прощальное письмо самоубийцы, но про самоубийство и не думал. Поступок, к которому он готовился, он не считал концом всего, куда там, лишь возможностью. Это слово — маленький недосмотр игрока. Он писал так, как думал. А думал он так: это последняя возможность заставить людей, чтобы они отворили мне двери и выслушали. Вот как надо понимать письмо.