Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин

Но, как я уже сказала, этот период оказался очень коротким. Вскоре система снова начала работать, как будто и не останавливалась вовсе, безболезненно поглощая весь хаос, все сбои и помехи того года и включая их в свою операционную логику. Контент поступал по информационному трубопроводу так же исправно, как и прежде; смена повестки дня не повлияла на архитектуру системы. Пользователи Twitter, известные своими остротами, теперь высказывались в той же манере о ковиде; авторы, мастерски умевшие вызывать у публики бурные реакции, продолжали делать это, публикуя фотографии переполненных пляжей в День поминовения или видеоролики с полицией, распылявшей слезоточивый газ на демонстрантов. Эту гибкость, умение подстраиваться под обстоятельства можно было заметить на всех платформах, но красноречивее всего оказались лайфстайл-колонки в крупных изданиях: они мгновенно переключились с меню для званых ужинов и туристических рекомендаций на советы о том, как эффективнее всего хранить продукты в морозилке, или где найти дизайнерские маски для лица, или как выглядеть на все сто во время звонка в Zoom.

Даже фондовый рынок, за которым следили не менее пристально, чем за любым другим оракулом, в первые месяцы пандемии почти не пошатнулся – то есть оказался совершенно не зависящим от экономики и составляющих ее людей. Июньская статья в журнале FiveThirtyEight попыталась ответить на вопрос, почему фондовые индексы продолжали расти, хотя все обычные показатели экономического здоровья – уровень занятости, цены на нефть, доверие потребителей – указывали на рецессию. Автор пришел к выводу, что одна из возможных причин – это доминирование алгоритмической торговли: рынки остаются оторванными от реальных условий, в которых живут обычные граждане, включая глобальные пандемии и массовые протесты. «Алгоритмы бесстрастны, они не волнуются и не пугаются новостей так, как это делают люди», – пишет он.

Но все же именно к этой системе, пребывающей, подобно Богу номиналистов, в некоем трансцендентном царстве, следуя своим прихотям и собственной логике и почти не заботясь о нас, часто апеллировали как к силе, которую мы должны умилостивить, – силе, требующей человеческих жертв. Еще более удручающими, чем эти аргументы в пользу снятия ограничений – вполне ожидаемые и в большинстве своем прямолинейные и немудреные, – были попытки опровергнуть их с помощью заумных процедур по анализу затрат и выгод. Все статьи в поддержку ковидных ограничений следовали одной и той же формуле: сначала общие слова о ценности человеческой жизни, а затем сложные схемы расчета прибылей и оценки ценовой доступности, призванные продемонстрировать, что ограничения имеют смысл как с моральной, так и с экономической точки зрения. В итоге приверженцы этой тактики работали на логику своих оппонентов, сводя человеческую жизнь к экономическим показателям. Эта тенденция достигла своего логического завершения в статье Пола Кругмана, который категорически развенчал расхожее утверждение о том, что человеческая жизнь «бесценна». По его словам, статистическая стоимость жизни постоянно рассчитывается в транспортной и экологической политике: она составляет примерно $10 млн. Forbes оказался более скрупулезным: там точная цифра высчитывалась на основании двух показателей – стоимости статистической жизни (ССЖ) и стоимости добавленных лет жизни с поправкой на качество (QALY). Как человек, который провел последние десятилетие, пытаясь доказать, что человеческая жизнь может иметь ценность вне религиозных рамок, я с огорчением обнаружила, что наиболее последовательные и неоспоримые аргументы в пользу ограничений были выдвинуты Расселом Муром, представителем Южной баптистской конвенции. Он утверждал, что люди созданы по образу и подобию Божьему, и что для тех, кто предпочитает развитие экономики охране здоровья, «каждая человеческая жизнь – это не священное таинство, каковой она на самом деле является, а всего лишь галочка в списке».

Один из самых дискуссионных аргументов против карантина (впрочем, дискуссия ограничилась академическими кругами) был выдвинут итальянским философом Джорджо Агамбеном: по его мнению, карантин свидетельствует о том, что «наше общество больше не верит ни во что, кроме голой жизни». Под «голой жизнью» он подразумевал грубое биологическое выживание, оторванное от этических, социальных и культурных ценностей, делающих жизнь действительно стоящей того, чтобы жить. Именно это словосочетание – «голая жизнь» – снова и снова цитировалась критиками, часто без контекста, пока не стало расхожим выражением для обозначения безжалостного мирового порядка, ставящего экономику выше индивидуальностей, для обслуживания которых экономика и была создана.

Лишь немногие из тех, кто комментировал эти высказывания Агамбена, действительно внимательно ознакомились с его позицией – на самом деле он был глубоко обеспокоен угрозой, которую пандемия представляла для нашей человечности. Об этой угрозе можно было судить хотя бы на примере того, писал он, как пандемия изолировала и отчуждала нас от наших сообществ, – и того, что мы теперь рассматриваем наших ближних «исключительно как потенциальных распространителей чумы, которых следует избегать любой ценой и от которых нужно держаться на расстоянии не менее метра». Еще больше беспокоили Агамбена дальнейшие последствия пандемии:

Подобно тому как войны оставили нам неприглядное наследство из разнообразных зловещих технологий – от колючей проволоки до атомной энергетики, – очень вероятно, что [после пандемии] продолжатся и эксперименты с чрезвычайными ситуациями в сфере здравоохранения, которые правительствам не удавалось воплотить в жизнь ранее: закрытие университетов и школ, перевод занятий в онлайн-режим, переход от дружеских встреч, где мы когда-то обсуждали политику и культуру лицом к лицу, к общению через цифровые мессенджеры; предотвращение любого не опосредованного машинами контакта между двумя человеческими существами, любой возможности заражения.

Агамбен наиболее известен своими работами о «чрезвычайном положении» – феномене, когда правительства пользуются кризисами и чрезвычайными ситуациями для усиления своей власти и подрыва конституционных прав. Можно соглашаться или не соглашаться с мнением Агамбена по поводу карантина, но его предсказание о том, что на смену личному контакту придет общение посредством машин, оказалось достаточно точным. К концу марта трафик мессенджера и сервиса для видеозвонков в фейсбуке пережил взрывной рост, а использование программ Microsoft для общения и совместной работы онлайн увеличилось на 40 %. Роботы – доставщики еды, которые уже работали у нас в кампусе, стали фантастически популярны во многих городах как в США, так и за рубежом, поскольку люди стали бояться покидать свои дома. («С роботом нет социального взаимодействия», – объяснил один житель Великобритании.) В апреле трафик того самого чат-бота, с которым общался мой друг, удвоился.

Затем появилось множество предложений по использованию технологий для мониторинга и прогнозирования развития болезни – и, конечно, для отслеживания переносчиков. На страницах крупных газет эксперты и псевдоэксперты всех мастей рассуждали о том, какие данные и каким именно образом следует собирать, чтобы предотвратить новые вспышки. Все больше людей