Чакра Фролова - Всеволод Бенигсен

– А где гарантии, что нас вынесет на противоположную сторону, а не на эту же? – спросил он. – Как я понял, задача стоит переправиться на другой берег, а не до моря доплыть.

– Гарантий никаких, – как будто слегка удивился очевидной глупости вопроса Гуревич. – Так ведь и вариантов никаких. Просто в темноте у нас больше шансов проскочить незамеченными, но если к утру мы окажемся в спокойном месте, воспользуемся досками как веслами.

– Почему же тогда не подождать до утра здесь?

– Потому что я не знаю, что находится сейчас на той стороне! Может, наблюдательный пункт. У меня задача отсюда сплавиться, а там уже разберемся. А сделать это под покровом ночи проще. Я не хочу рисковать, обнаружив завтра с утра, что этот берег простреливается. К тому же ждать в данных обстоятельствах просто опасно. Мы же не на экскурсии. Что если сюда через пару часов явится немецкая пехота? Оно мне надо? А потом что? Давать деру до следующего дома очередного гробовщика? Я не уверен, что в этом районе живут сплошные гробовщики. Это ж шанс один на миллион!

– А крышки к гробам брать? – деловито спросил Лушкевич, который, кажется, уже принял идею с переправой как единственно верную.

– Хороший вопрос, – задумался Гуревич и почти тут же ответил: – Нет. Крышка – вещь массивная, добавит весу. К тому же, если вдруг понадобится грести… ну, если нас вынесет в тихое место… с крышкой это будет сделать решительно невозможно. В общем, излишняя конспирация. В темноте нас и так никто не увидит, а днем и крышка не спасет.

Через час потные, но довольные беглецы стояли на берегу и готовились к отплытию. Почти сразу выяснилось, что гроб, который приготовил себе Гуревич, уходит слишком глубоко под воду – видимо, что-то было лишним: либо массивный рюкзак, либо массивный хозяин массивного рюкзака. Но расставание с рюкзаком явно не входило в планы Гуревича, и хотя вначале он хотел вручить его Райзбергу, все-таки предпочел рискнуть.

– Куда нас всех кривая вывезет, неизвестно, – сказал он. – Как я потом вас найду?

«Наверное, и вправду, ценные документы», – подумал Фролов.

Затем Гуревич дал последний инструктаж.

– По моим подсчетам, нас вынесет где-то через час вот сюда. В район деревни Громыки.

Он ткнул пальцем в топографическую карту.

– Здесь река делает изгиб и, насколько я разбираюсь в топографии, сужается.

– Главное, чтоб там водопада не было, – пошутил Кучник.

– Не будет, – отрезал Гуревич, проигнорировав юмор. – Без лишней надобности не высовываться, но время от времени проверяйте, где вы. Возможно, Ефима Соломоновича понесет чуть медленнее нас – в таком случае мы попробуем вас выловить. Но сами понимаете, тут никто никаких гарантий дать не может.

Райзберг, вздрогнув, обвел товарищей на предмет сочувствия, но те промолчали. В их глазах читалось что-то вроде «а какие гарантии? У нас тут ни у кого нет гарантий».

Затем стали готовиться к отплытию. Первым посадили Райзберга на статую Сталина. Затем по очереди друг дружку.

Гуревич вдогонку пожелал всем удачи и последним запрыгнул в свой гроб.

Глава 44

Стояла теплая ночь. Небо, как обычно, гудело и вздрагивало далекими канонадами, но звук этот уже почти вписался в мирный пейзаж. Вроде постоянного грома. Тускло светила бледная луна и тихо журчала речная вода. Какое-то время гробы и статуя плыли рядом. Кучник с Лушкевичем даже умудрились поругаться, споря друг с другом из своих гробов, но затем река развела путников: гробы стали менять скорость и постепенно выстроились в неровную цепочку. Статуя Сталина, как и предполагал Гуревич, плыла медленнее всех и потому через некоторое время оказалась замыкающей шеренгу. Райзберг, уже проклинавший затею с переправой, мысленно молился, чтобы Сталин, не дай бог, не перевернулся. Тогда ему точно не выплыть. Еще его смущал факт контрреволюционного плавания верхом на Сталине. Если об этом узнают в соответствующих органах, ему точно несдобровать. Он стал думать, как можно обернуть этот факт в свою пользу, и неожиданно понял, что такой вариант есть. Можно сказать, что он спасал Сталина от неминуемого вандализма со стороны вражеских войск. То есть, иными словами, рискуя собственной жизнью, пытался вывести из окружения четырехметровую статую Сталина. Это меняло дело. За это могут и наградить каким-нибудь орденом. Где-то в глубине души Райзберг понимал некоторый абсурд подобного награждения, но вросший в безумие советской реальности, он уже принимал его как естественный и мыслил тоже исключительно в соответствующих категориях. Правда, от приятных раздумий о грядущей награде его скоро отвлекла вода, которая неожиданно с каким-то двойным усердием принялась окатывать его своими волнами. И каждый раз душа не умевшего плавать Ефима Соломоновича замирала в ожидании конца, который перечеркивал всякие надежды не только на награждение, но и на объяснение кому-либо чего-либо. Райзбергу уже стало все равно, будут ли его допрашивать или нет. Он вымок с ног до головы и теперь просто хотел ощутить под ногами земную твердь. Он уже даже начал жалеть, что не поплыл в гробу.

«Этим-то сейчас тепло, – с завистью думал Райзберг. – Лежат себе, звезды считают, а я даже на небо взглянуть не могу».

Он приподнял мокрое от воды и пота лицо и посмотрел вперед. Впереди, качаясь на волнах, плыли гробы. Возглавлял флотилию, как и положено главнокомандующему, Гуревич, которому на самом деле было совсем не так тепло и уютно, как думал Райзберг. Из-за общего веса гроб Гуревича погрузился так глубоко, что то и дело захватывал бортом речную волну. Продрогший Гуревич первое время пытался руками вычерпывать заливавшую его воду, но вскоре, поняв бесполезность этого занятия, расстегнул рюкзак и достал оттуда что-то вроде плошки. С ней дело пошло веселей, хотя ни о каком приятном путешествии речь уже не шла.

Немногим суше обстояли дела и у Кучника, он, по крайней мере, его гроб не черпал воду, а только тихонько протекал снизу, на что сам Кучник не обращал никакого внимания. Ему очень хотелось продолжить начатый с Лушкевичем спор, но судьба развела их гробы, а против судьбы не попрешь. В какой-то момент он подумал, что можно было бы достать припасенную доску и попробовать подгрести к Лушкевичу, чтобы доспорить, но, вспомнив наставления Гуревича, он бросил эту идею и переключился на мысли о личной жизни. Мысли эти на девяносто процентов состояли из размышлений об отправленной в тыл семье. Он понимал, что после пересечения линии фронта его непременно мобилизуют (о вариантах хуже мобилизации он старался не думать), но ему важно было удостовериться, что семья в порядке, а там хоть трава не расти. Надо было обязательно найти ее прежде, чем его мобилизуют. Задача неприятная, ибо придется какое-то время даже на своей территории скрываться, но иного выхода нет.

Лушкевич, плывший следом, в отличие от Кучника еще какое-то время мысленно продолжал недовершенный спор, но выдумывать за оппонента контраргументы становилось все тяжелее и скучнее – его собственные аргументы казались весомее и убедительнее. Под конец ему в голову пришел такой неопровержимый аргумент, что он застонал от невозможности немедленно пригвоздить им оппонента. Он высунулся из гроба и огляделся – Кучник был в метрах десяти. Пытаться докричаться до него было бы безумием. Лушкевич чертыхнулся, лег обратно на дно гроба и стал думать, что будет делать, если немцы их заметят и откроют огонь. Первым делом надо понять, откуда ведется стрельба, затем прыгать в воду и, прикрываясь гробом, плыть к противоположному берегу. Удивленный тем, что столь быстро решил первостепенную задачу, он некоторое время лежал, не думая ни о чем, но вскоре задался вопросом, что делать, если немцы откроют стрельбу с обоих берегов. Надо будет прикрыть голову доской для гребли, а с другой стороны прикрыться гробом. Пораженный тем, что и эту задачу он умудрился решить столь молниеносно, Лушкевич стал думать, что бы такое еще придумать, чтобы занять себя на время путешествия. Но в голову ничего не лезло, потому что представить, что немцы будут стрелять со всех сторон, он не мог. Он стал искать в небе созвездия, ибо еще с детства любил астрономию. Однако ни тогда, ни сейчас не мог понять, каким образом три жалкие звездочки образуют хорошо прорисованную картинку животного или предмета. Теперь у него было время нарисовать какое-нибудь свое созвездие. Это занятие показалось ему даже увлекательнее спора с Кучником. Сначала он нашел идеальный квадрат, потом, усложняя на ходу задачу, нашел танк. Потом увидел лицо Сталина. Это почему-то его испугало, и он закрыл глаза, решив больше ни о чем не думать и ничего не искать.

Фролов, чей гроб плыл следом за гробом Лушкевича, смотрел на звездное небо, такое близкое и бесконечное, и думал, что, пожалуй, это и есть жизнь. Мы, думал он, с момента рождения как бы ложимся в гроб и плывем по реке жизни, где в конце пути на нас опустится крышка и наступит полная темнота. Сначала мы лежим в люльке, потом в кровати, где мы проводим половину жизни, потом на больничной койке, иногда плавно переходящей в смертный одр, и, наконец, в гробу. Нет, Стикс – это не река, через которую нас перевозит Харон после нашей смерти. Жизнь – это и есть Стикс. Мы начинаем пересекать его, едва родившись. И все наше путешествие – это путешествие по Стиксу на тот берег. И нам только кажется, что мы управляем лодкой. На самом деле ею правит Харон. Невидимый, конечно. И меня, как и всех, просто несет куда-то. И я понятия не имею, по какой причине меня несет с той или иной скоростью, когда наступит финал и так далее. Это смерть, начиная с начала жизни. То есть медленное умирание. Я как бы еще жив, но на самом деле плыву в гробу, воображая, что это прогулочная лодка. Вроде слепого Фауста, думавшего, что строится новый дом, и не понимавшего, что на самом деле это ему роют могилу. Я, конечно, могу выброситься из этой лодки и, например, утонуть. Но этим я не решу проблему управления, я всего лишь откажусь от финальной части путешествия. Кстати, интересно, что было бы, если душа вдруг решила выброситься из лодки Харона в Стикс. Кажется, на такое никто не решался. Интересная мысль. Умереть ты не можешь, стало быть, хуже уже не будет. Или из Стикса тебя выловят и снова в лодку втащат? Я бы рискнул – все равно терять нечего…