Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

свои». Улыбка исчезает в темноте. Так всегда: свои. Внутри толпы образовалась группа, случайная, без подлинной дружбы, без настоящей солидарности, но уже обособленная от других; и Брюне в ней. «Иди сюда, — зовет его Шнейдер, — накроемся одним одеялом». Брюне колеблется: «Мне пока не хочется спать». — «Мне тоже», — говорит Шнейдер. Они сидят бок о бок, а другие между тем заворачиваются в свои одеяла. Шнейдер курит, пряча сигарету в руке, чтобы не заметила охрана. Он вынимает пачку «Голуаз», протягивает ее Брюне. «Хочешь сигарету! Прикуривать иди за стенку, а то заметят». Брюне хочется курить. Тем не менее он отказывается: «Благодарю. Пока не буду». Он не станет играть в школяра, ему уже не шестнадцать лет; и потом подчиняться немцам в мелочах — значит признать их власть в целом. Зажигаются первые звезды; по другую сторону стены издалека слышится трескучая музыка, музыка триумфаторов. На двадцать тысяч изнуренных тел накатывается сон, каждое тело подрагивает, как волна. Это темное волнение ворчащей морской зыби. Брюне надоедает безделье; звездное небо он видит как бы между прочим. Спать тоже не хочется; зевая, он поворачивается к Шнейдеру, и вдруг взгляд его становится внимательным, он встает: Шнейдер расслабился, его сигарета погасла, снова он ее не зажег, и она повисла, приклеившись к его нижней губе; он грустно смотрит на небо; отличный момент узнать, что у него за душой. «Ты из Парижа?» — спрашивает Брюне. — «Нет». — Брюне напускает на себя непринужденный вид и говорит: «Я живу в Париже, но я из Комблю{21}, рядом с Сент-Этьеном». Пауза. Помолчав, Шнейдер как бы с сожалением говорит: «Я из Бордо». — «Ага! — отзывается Брюне. — Я хорошо знаю Бордо. Красивый город, но довольно скучный. Ты там работал?» — «Да». — «И что ты делал?» — «Что я делал?» — «Да». — «Служил клерком. Клерком у адвоката». — «Вот как», — говорит Брюне. Он зевает. Нужно будет исхитриться заглянуть в его военный билет. — «А ты?» — спрашивает Шнейдер. Брюне вздрагивает: «Я?» — «Да». — «Представитель». — «И что же ты представлял?» — «Да так. Все понемногу». — «Так я и думал». Брюне опускается, прижимаясь к стене, садится, подбирает колени к подбородку и говорит уже отдаленным голосом, как будто перед сном подводит итог дня: «Такие дела». — «Такие дела», — тем же тоном повторяет Шнейдер. — «Хорошую нам задали порку», — говорит Брюне. — «Это уж точно», — соглашается Шнейдер. — «Высекли что надо, — говорит Брюне, — хорошо еще, что все так быстро кончилось: кровь могли бы пустить и посильнее». Шнейдер ухмыляется: «Они будут пускать нам кровь постепенно: результат будет тот же». Брюне бросает на него быстрый взгляд: «Что-то у тебя разговоры пораженца». — «Я не пораженец, просто констатирую факт поражения». — «Какого поражения? — спрашивает Брюне. — Никакого поражения и в помине нет». Он останавливается; он рассчитывает, что Шнейдер будет возражать, но он ошибается. Шнейдер лениво смотрит себе на ноги: окурок все еще висит в уголке его рта. Теперь Брюне уже не может остановиться: ему необходимо развить свою мысль; но это уже другая мысль. Если бы этот дурак спросил у меня прямо, я бы сразу насадил его на гарпун; теперь ему говорить противно: слова будут скользить, не затрагивая эту большую инертную массу. «Французы считают войну проигранной из чистого шовинизма. Они всегда воображали, что они лучшие в мире, и когда их непобедимая армия получает трепку, они убеждают себя, что все потеряно». Шнейдер неопределенно хмыкает, Брюне решает, что этого достаточно. Он продолжает: «Война только начинается, старина. Через полгода будут воевать от Кейптауна до Берингова пролива». Шнейдер смеется. Он спрашивает: «И мы?» — «Да, и мы, французы, — продолжает Брюне, — мы возобновим войну, но другими методами. Немцы вознамерятся поставить нашу экономику на военные рельсы. Пролетариат может и должен этому помешать». Шнейдер никак не реагирует; его атлетическое тело остается невозмутимым. Брюне этого не любит: тяжелые озадачивающие паузы — это не его специальность, он создан бороться на собственном поле; он хотел вынудить Шнейдера заговорить, а в конечном счете сам выдал свои затаенные мысли. Он, в свою очередь, замолкает, Шнейдер тоже продолжает безмолвствовать: это может длиться бесконечно. Брюне начинает беспокоиться: эта голова или слишком пуста или слишком заполнена. Недалеко от них кто-то слабо завывает. На этот раз молчание прерывает Шнейдер. Он говорит с некой теплотой: «Ты слышишь? Он сам себя принимает за пса». Брюне пожимает плечами: к чему умиляться парню, погруженному в сны, нельзя терять времени. «Бедные люди, — продолжает Шнейдер медлительным страдающим голосом. — Бедные люди!» Брюне молчит. Шнейдер продолжает: «Они никогда не вернутся домой. Никогда». Он поворачивается к Брюне и с ненавистью смотрит на него. «Эй! — смеясь, говорит Брюне. — Не смотри на меня так: я тут ни при чем». Шнейдер тоже начинает смеяться, его лицо смягчается, глаза гаснут: «Это верно, ты туг ни при чем». Оба умолкают; Брюне меняет тактику, он приближается к Шнейдеру и тихо его спрашивает: «Если ты так думаешь, почему ты не пытаешься бежать?» — «Брось!» — говорит Шнейдер. — «Ты женат?» — «У меня даже двое детей». — «Ты не ладишь с женой?» — «Я? Мы обожаем друг друга». — «Тогда в чем дело?» — «Брось! — повторяет Шнейдер. — А ты? Ты собираешься бежать?» — «Еще не знаю, — отвечает Брюне, — позже будет видно». Он пытается разглядеть лицо Шнейдера, но во дворе стоит полная темнота; совершенно ничего не видно, кроме темной тени сторожевых вышек на фоне неба. «Пожалуй, я посплю», — зевая, говорит Брюне. — «Давай, — одобряет Шнейдер. — Тогда и я тоже». Они ложатся на полотно палатки, подталкивают свои рюкзаки к стене; Шнейдер разворачивает одеяло, и они в него заворачиваются. «Спокойной ночи», — говорит Шнейдер. —

«Спокойной ночи». Брюне поворачивается на спину и кладет голову на рюкзак, глаза у него открыты, он чувствует тепло Шнейдера, он догадывается, что у Шнейдера открыты глаза, он думает: «Необходимо заняться этим фруктом». Он прикидывает, кто из них двоих кем манипулировал. Время от времени между кустарниками звезд небо прочерчивают маленькие светящиеся вспышки; Шнейдер тихо шевелится под одеялом и шепчет: «Ты спишь, Брюне?» Брюне не отвечает, он ждет. Проходит минута, и он слышит сиплое похрапывание: Шнейдер спит, Брюне бодрствует один, единственный источник света среди этих двадцати тысяч ночей. Он улыбается, закрывает глаза и забывается, в лесочке смеются два араба: «Где Абд-эль-Керим?» Старуха отвечает: «Не удивлюсь, если он сейчас в магазине одежды». Действительно, он там мирно сидит перед прилавком, но при этом вопит: «Убийцы! Убийцы!» Он рвет пуговицы на своем бурнусе; каждая пуговица, подпрыгивая, вспыхивает и взрывается. «За