Я — матрос «Гангута»! - Дмитрий Иванович Иванов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером, когда укладывал вещички в рундук, ко мне подошла знакомая ватага. Долговязый воскликнул:
— Ба! Вот он где, и не узнать переодетого. А мы тебе койку держим. Переходи к нам, не прогадаешь.
— Мне и тут хорошо.
— Ишь ты… Чем это вы его завлекли? — повернулся долговязый к моим соседям. Те понуро отвели взгляды в сторону.
— Так ты твердо решил? — опять вопрос ко мне.
— Твердо!
— Смотри, пожалеешь, браток!
Они удалились. Я попытался расспросить о них.
— Поживешь, увидишь, — нехотя отвечали ребята. Еле добился от них, что долговязый — его фамилия Кнутюк — вожак тех, кто считает нормальной жизнь только без начальства.
— Чепуха какая! И чего ж вы боитесь?
Оказывается, в руках долговязого и его компании раздача хлеба-соли-табака.
— Попробуй супротив пойти, голодным и без курева останешься.
Стало ясно, что здесь орудуют анархисты. Но почему, на чем они держатся? Надо приглядеться к этим ястребкам-верховодам.
Утром одеваемся в робы и строем идем к месту работы. Ее производили в сарае с площадкой, выходившей к морю. Еще в казарме я расспросил ребят, что и как они делают, поскольку морские мины видел на войне лишь в готовом виде. Процесса сборки не представлял. Оказывается, это не сложно, во всяком случае то, что поручалось нам.
Оболочка шаровой мины — чугунный шар с отверстием, через которое мы осторожно наливали слегка разогретое взрывчатое вещество. Не знаю весь состав взрывчатки, но, судя по тому, что наши руки и даже лица желтели, можно заключить, что в нем была немалая доля тротила.
Мы были подсобной силой морского завода, на котором изготовляли чугунные шары и после нашей заливки производили дальнейшее снаряжение мин. Наши специалисты в еще неостывший тротил вставляли гнезда для запальных устройств, закрывали отверстия крышками с таким расчетом, чтобы на месте применения могли свободно ввинтить взрыватели и, таким образом, привести мины в полную готовность. Приготовленные мины укладывали в ящики и грузили на портовые суда, отплывавшие в Ораниенбаум, откуда их направляли уже по железной дороге.
Среди работающих я не увидел картежников и бузотеров, как их называли. Не увидел их и на обеде. Его получали тут же, на взморье, где стояли кухни. Я спросил у товарищей по работе, где же питается компания долговязого?
— Хлеб и воблу им выдает артельщик, а суп из воблы их не интересует.
В отряде выделялись люди, которым под сорок. Эти, как я заметил, в душе не одобряли разболтанных, но в споры с ними не вступали. Работали честно. На уме у них было одно: добросовестно отслужить и вернуться к семьям. Я привлек их внимание уже с момента отказа от переселения. Ребята стали расспрашивать, где и как служил. Я охотно рассказывал о себе, о «Гангуте», о 30-й дивизии. Около меня начали группироваться люди. Как-то подошла и группка Кнутюка. С усмешкой послушав мой рассказ, он безапелляционно заявил:
— Все правильно, браток. Скинула революция царских служак, а дальше что? Другие командуют, дисциплину вводят. Где же свобода, за которую боролись, где?
Дружки его закричали:
— Правильно! Свобода!
Выждав, когда те смолкли, я твердо сказал:
— Совершенно неправильно! Свобода, которую мы завоевали, может быть только при самой строгой дисциплине.
— Во, во! За царскую дубинку держишься, — перебил меня горбоносый, поддержанный компанией.
— Нет, — отрубил я. — Своя у нас свобода и своя дисциплина. Без нее мы не скинули бы Колчака в прорубь Ангары.
Горбоносый все еще разводил демагогию, но его уже не слушали. А я продолжал развивать мысль о сознательной дисциплине.
Кнутюк начал было разглагольствовать о коммунистах, которые-де поустроились на теплых местах и требуют подчиняться. Меня взорвала эта наглость, но я сдержался, чтобы избежать простой перебранки.
— Ты не видел атак на поле боя, потому и говоришь нелепость. Коммунисты под первую вражескую пулю бросались.
Я сослался на сражение в междуречье, привел примеры, как вели себя коммунисты на фронте, увлекавшие за собой красноармейцев.
— А сам-то, случаем, не коммунист? — перебил меня снова Кнутюк.
— Да, коммунист!
— А-а, понятно, — защитник. Чего ж молчал, сразу бы и сказал, — искусственно расхохотался он и осекся, заметив, что его поддерживает лишь жалкая группка.
— Сразу и говорю. Чего мне скрывать, горжусь этим.
Я понимал, что ярого анархиста не разубедишь, и продолжал спор лишь с целью развенчать его дутый авторитет.
— Э, знаем мы вас, — небрежно махнул рукой главарь и удалился. За ним поспешили и его прихвостни.
Петушиный вид анархиста произвел не то впечатление, на которое он рассчитывал. Уход с неоконченного спора был расценен как поражение, и люди явно радовались этому. Трое протянули мне руки.
— Молодец, — сказал первый. — Давай знакомиться: Суслов.
— Иевлев, — назвал свою фамилию второй.
— Логинов, — сказал третий. — Мы тоже коммунисты.
Обмениваясь рукопожатиями, я назвал свою фамилию. Спросил, обращались ли они к комиссару отряда, чтобы призвать к порядку дезорганизаторов, и получил ответ, что в этом нет смысла. Комиссар оторвался от людей, редко заглядывает в казарму.
И все же к комиссару пришлось обратиться. К этому вынудили обстоятельства. Дело в том, что после спора с анархистами я и товарищи, разделяющие мои взгляды, стали получать резко урезанные порции хлеба и сахара. Дележом продуктов занимался артельщик, избранный на собрании. Не знаю, кому пришло в голову учредить в отряде такую сугубо гражданскую должность. По всей видимости, начальство поддалось анархистам и вместо назначаемого старшины пошло на избрание артельщика, чтобы только оградиться от нападок горлопанов.
Вот и теперь на нашу жалобу артельщик ответил, что ничего предосудительного в этом нет, в спешке можно и ошибиться. Однако уменьшенные порции неизменно падали на нас, что не оставляло сомнений в преднамеренности.
— Артельщик в руках у Кнутюка, — говорили мы. Я предложил вскрыть это на собрании и пошел к комиссару. Тот флегматично выслушал (не то, что Кожевников и Бондарь!), не сразу согласился. Чувствуется, потерял веру в силу собраний, понимая, что на них берут верх крикуны.
В ходе подготовки к собранию родилось предложение — сменить артельщика. За это ухватились многие. Противники же рьяно кинулись в защиту артельщика, якобы безупречно, по совести ведущего дело. Еще громче, как ужаленные, закричали они, когда на должность артельщика была выдвинута моя кандидатура.
— Не знаем его, кота в мешке не хотим!
Комиссар предложил заслушать меня.
