Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

— Это что у тебя?

Александр показал монетку.

— Откуда?

— Нашел.

— Где?

— Вон там.

— Отдай мне, а? Я, — сказал Альберт, — коллекцию собираю. Ты ведь не собираешь коллекцию?

— Нет…

— Ну и отдай тогда мне. А я тебя за это дрочить научу. Ты умеешь дрочить?

— Нет.

— Я тебя научу, — пообещал Альберт. Он обернулся: — Эй, ребя, кончай воду мутить! Давайте Сашка дрочить научим!

Сельские вышли и оглядели Александра.

— Мал еще.

— Мал, да удал! — вступился Альберт. — Ну-ка, покажи им, Сашок.

— Чего? — не понял Александр.

Сельские сплюнули и босыми ногами растерли свои плевки, что означало: презирают. И Минер плюнул тоже, но сам себя оплевал на подбородок.

— Смотри. — Альберт осторожно расстегнул английскую булавку на лишенной пуговиц прорехе своих штанов, застегнул ее снова на краю дырки, после чего вытащил за кожицу наружу своего петушка и сказал наставительно: — Видишь? Называется…

— Тоже и… говорят, — дополнил другой.

— Можно и так, — согласился Альберт. — Теперь ты свой покажи.

Александр заложил руки за спину.

— Не могу.

— Это почему?

— Мне мама не разрешает.

— Чего она тебе не разрешает?

— Брать это в руки. И Александр добавил тихо: — Хуй.

Сельские захохотали. Даже Минер — замычал и запузырился, глядя на Александра.

— Дает, да? Как же ты ссышь, Сашок, — без рук, что ли?

— Что это, «ссышь»?

— Не понимаешь!.. Ну, «писаешь» — или как там в Ленинграде у вас говорят.

— «Дюньдюнькать» говорят.

— Как?

Александр повторил. Сельские катались по траве, зажимая сквозь штаны своих петушков.

— Ну и как же ты «дюньдюнькаешь» без рук? — добивался Альберт.

Александр повернулся и пошел. Не нравилось ему все это.

— Обожди, — догнал его Альберт. — Ее ведь здесь нет, мамаши твоей? Давай, Сашок, возьми его в руку! Она об этом ничего не узнает.

— Узнает.

— Это как же она узнает?

— В кольцо увидит. — Он вздохнул. — Кольцо у нее есть такое. Волшебное. Потрет его, и все, что я ни делаю, ей в том кольце тотчас является. Куда бы я от нее ни ушел.

Выслушав Александра, сельские посмотрели на Альберта, который нащупал и взял пальцами ноги камешек.

— И ты в это веришь, Сашок?

Александр кивнул. Ногой Альберт отшвырнул камешек.

— Опиум для народа! Нет у нее такого кольца.

— Оно на пальце у нее.

— Я не говорю, что нет. Я говорю, что не волшебное оно. Ничего волшебного в природе нет, Сашок. Кроме сказок для сопливых. Мозги тебе гребут — понимаешь? А ты и уши развесил. Может, ты и в Бога веришь? Который каждого из нас видит?

— Нет. — Александр покачал головой, отказываясь наотрез. — Бога нет.

— Вот и молодец! А ну, пацаны, давайте-ка проверим кольцо его мамаши!

Сельские вынули своих петушков и стали их теребить. Петушки их от этого вздулись, лопнули и облезли — прорезавшись, как подосиновики из-под земли.

Минер, у которого рук не было, стал мычать. Тогда Альберт оставил своего петушка и стал доставать из штанов Минера нечто сопротивляющееся. При этом Альберт от усилия морщился, приговаривая:

— Сейчас, Минер, тебя Сашок подрочит.

Он вытащил наружу член Минера, и Александр попятился. Это было что-то страшное. Оно чуть не лопалось и было таким толстым, что кулак Альберта на этом не сходился. И, круто выгнувшись, оно смотрело вверх. Альберт задвигал кулаком на этом — назад, вперед. Рот Минера приоткрылся и выдул пузырь.

— Это и называется «дрочить». Ясно, Сашок? Давай-ка, берись. — И он снял руку. — Да не бойся, не укусит!

Александр приблизился и поднял руку. Ему показалось, что он взялся над своей головой за сук — как на дерево лезешь. Но этот сук был живой. Он был горячий и пульсировал.

— Давай! — скомандовал Альберт.

Ухватясь покрепче, Александр стянул кожу с разбухшей головки сука.

— Вот так! — похвалил его Альберт.

А Минер замычал. Ему было хорошо. Он положил свою беспалую культю на макушку Александра, который от ужаса выпустил сук и отскочил.

— АХ, ВОТ ОНИ ГДЕ! — раздался крик.

Это была мама Александра. По селу Никольскому она расхаживала в кимоно с драконами, а кроме того, она только что вымыла голову, и волосы ее расползались во все стороны, страшно шевелясь, как будто она надела корону из гадюк.

— Да что же это они творят, мерзавцы?!

Альберт повернулся — и сельские ударили со всей мочи под мост. Через крапиву и по мелководью. Только брызги летели. И в этих брызгах они исчезли, а мама всеми своими змеями нависла над ним:

— Это чем ты тут занимался?

Язык отнялся.

— А ну говори!

— Налимов ловил, — пролепетал он.

— Ах, налимов?!

Мама села на корточки и рывком сорвала с Александра его короткие штанишки. Она вперила взор в его петушка.

— Не трогал?

— Нет! — Александр затрепетал.

Мама поднялась, вознеся высоко над ним свою страшную корону. Схватила его за чуб и рывком вздернула голову.

— БУДЕШЬ ТРОГАТЬ, СТАНЕШЬ ВОТ ТАКИМ!

Забившийся в жгучую крапиву, Минер был в полной панике. Пытаясь что-то вымычать, он пузырился и пенился радужной слюной и вместо оправдания совал свои культи, а из прорехи у него по-прежнему торчал крутой красный сук.

Он рванулся, но мама держала крепко.

— СМОТРИ!

От боли в корнях волос вскипели слезы.

— ХОЧЕШЬ СТАТЬ ТАКИМ?

— Нет.

Она выпустила чуб. И пошла из-под моста, энергично крутя задом. Кимоно было подпоясано пояском, и со спины ее на Александра взирал замысловатый китайский дракон. По откосу она — и Александр за ней — взобралась на дорогу.

Сверток с Егором лежал в траве на обочине. Она взяла Егора на руки и сдула с него муравьев. Так была она сердита, что про именную вилку даже не спросила.

Страна Александра

Гвардии капитан Гусаров окончил Бронетанковую Академию, стал майором и получил назначение в гарнизон литера такая-то, шестизначный номер такой-то — у самых западных границ. Он убывал сегодня, ночным скорым. Десятиклассница Августа оставалась в Ленинграде, а увозил он с собой в неизвестность свою супругу Любовь, тридцати трех лет, и шестилетнего Александра, которые сейчас стоят в очереди за китайскими мандаринами у Елисеевского магазина на Невском проспекте.

Они стоят еще снаружи. Хмуро. Ноги стынут. Снег метет. Прорываясь назад из дверей магазина, счастливчики тут же вынимают из тугих кульков китайские мандарины, красные, очищают их, разламывают, отрывают белые перепоночки и суют в рот дольку. Со счастливыми лицами. Потому что в мандаринах этих витамин, продлевающий Жизнь.

Очередь их, счастливчиков, ругает, чтобы отходили поскорей.

Когда они, Любовь и Александр, достаиваются до самых уже дверей, из магазина выкатывается слух, что все, кончилось!.. Но очередь еще стоит. Не верит, ропщет. Но появляется мужчина в белом халате, привстает на цыпочки и официально уведомляет о том, что мандаринов больше нет.

— А завтра будете давать?

— Быть может.

Но «завтра» их уже не волнует: они сегодня уезжают. Навсегда. Ночным скорым. И они на этом успокаиваются. Очередь расходится, молчаливая, по снегу, усыпанному красными свежими корками, — кто куда.

А они переходят Невский проспект и входят в сквер. Вокруг скамейки снегом занесло, а посреди — горой — памятник Императрице Екатерине Великой. Кругом, у ног Императрицы, теснятся избранники империи Российской — полководцы, фавориты, поэты. Мужчины все ниже Императрицы, которая над суетной их толпой высоко держит Скипетр и Державу.

Черен и гладок базальт, и рельеф сглажен снегом.

Они обходят памятник, глядя снизу вверх, а потом, опустив ужаленные снегом лица, спешат домой: смеркается уже. На улице Росси мама говорит:

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Замерзшая Фонтанка уже испачкана горами грязного снега с набережных.

Вот и улица Ломоносова, где в марте прошлого года дедушку так удачно сбило каретой неотложной помощи, когда он напился по случаю смерти Вождя.

Пять Углов. Поворот, подворотня, где уже темно. Двор-колодец. Парадное с битой ступенькой. Лестница — пролет, перила… Седьмой этаж. Они входят с черного хода, то есть — прямо на кухню их коммунальную, где дедушка гасит свою папироску в серой ракушке и бросается маме в ноги.

— Любовь! — И откидывает набриолиненную голову. — В последний раз: отдай нам Александра! Христом Богом прошу.

— Зачем вам мальчик, вы же его погубите! — кричит мама, отскакивая. — Вы не сумеете созвучно воспитать!

— Мы воспитаем, — бормочет дед, ловя ее руку. — Мы отдадим его в Мариинку, в балетную студию. Клянусь тебе: великим танцором воспитаем, звездой… Или в Нахимовку, на офицера флота… Любовь! В последний раз!