Тибетский лабиринт (новая версия) - Константин Жемер

Да, мало осталось от прошлого, невероятно мало: какие-то обрывки фраз и трогательных воспоминаний... Поди ж ты, первая детская мысль о боге в памяти всплыла! Откуда она пришла, эта пустяковина, ведь ни разу в жизни не вспоминалась?! Сколько ему было тогда? Года четыре, не больше. Однажды мать не дала отчего-то шоколадного зайца. Нельзя, говорит, боженька не велит кушать шоколад во время поста. Вот он и подумал: что же это за боженька такой несправедливый, если ребёнку не даёт есть зайца, зато взрослым вино пить – всегда пожалуйста, да сколько душа пожелает?! Когда он с обидой в голосе спросил об этом, как же они все смеялись над его первым в жизни размышлением на духовные темы! Но ещё больше смеялись в другой раз, когда он, сидя на горшке, предался уже не возвышенным, а плотским размышлениям и глубокомысленно изрёк: мама, почему, когда я начинаю думать о красивых девочках, моя писька делается такая большая-пребольшая, что в горшке не помещается?» Взрослые в это время играли в лото. Услыхав же вопрос…, в общем, игра в тот вечер больше не возобновлялась – говорили только о нём и о его словах.

Два совершенно позабытых воспоминания, но именно с них начиналась осмысленная жизнь учёного и разведчика Германа Ивановича Крыжановского. Ими же и заканчивалась. Почему так? Да потому, что в тридцатипятилетнем промежутке так и не нашлось исчерпывающих ответов на те два детских вопроса – ни с богом не пришёл в согласие, ни с противоположным полом. А ведь уже начало приходить понимание духовных истин, да и любовь только-только проснулась… Поздно, истина с любовью так и остались несбыточными мечтами, ничего не осталось в этом мире. Ничего! А раз так, то и жалеть не о чем – это ведь так замечательно, когда можно не дышать…

Но прежде, чем лопается струна, связующая с навек покидаемым миром, чья-то сердитая и непреклонная воля останавливает рвущуюся вверх мятежную душу:

– Куда собрался, вредитель?! Столько бед натворил, и теперь наутёк?! Да уж, мельчает человеческая порода! С каждым поколением кровь в жилах всё жиже и жиже делается! Максимушку ядром в грудь приложило – и ничего, выдюжил, а этого снежком припорошило, и он уже сдаётся. А ну, дыши, гад! Дыши, кому говорю!!!

Голос в голове жжёт адским огнём. Жжёт так, что плавится лёд, сковавший члены. И нет сил ослушаться – приходится повиноваться… Он делает вдох, и лёгкие натыкаются на острые концы изломанных рёбер, придавленных сверху холодной снежной махиной. Но голос жжёт сильнее боли и принуждает сделать ещё один вдох, а потом ещё один, и ещё… Что там говорил осмеянный официальной наукой старик Вилигут? Жизнь зародилась в противоборстве льда и огня? Так это и есть истина: вот же он, всепожирающий огонь, горит внутри, а снаружи царит вечный холод. Откуда-то издалека пришло странное, чужое воспоминание: в пещере – сложенный из камней очаг, в нём еле теплится искра пламени, вокруг жмутся друг к дружке испуганные человеческие существа, а к стенам пещеры вплотную подступает километровая толща глетчера.

Но снаружи – не только лёд, там есть кто-то живой. Его тяжёлое дыхание слышится всё ближе и ближе, из пасти исходит лютый смрад, с зубов капает слюна…, и вдруг тёплый влажный язык облизывает Герману всё лицо. При этом существо радостно скулит и повизгивает.

Издалека доносится голос, но не тот жгучий и властный, как тот, что прежде звучал в голове, а самый мелодичный на свете, тот, что принадлежит прекраснейшей из женщин по имени Ева:

– Что там такое, Сахарок? Неужели нашёл? Действительно нашёл! Молодец, мальчик, какой же ты молодец! Все сюда, он здесь! Заклинаю, скорее!

Страшная тяжесть спадает с груди, тьма и холод отступают и в лицо, что есть мочи, бьёт ослепительный солнечный луч. Герман чувствует, как его тянут за шиворот вверх. Он хочет крикнуть во всё горло, как кричит младенец, покидая утробу матери, но не может этого сделать. Даже глаза открыть не в силах. Всё, на что способен – это только дышать, потому что так приказал голос.

Кто-то навис сверху, заслонив солнце…, нет, это не Сахарок – запах совершенно другой, очень приятный, но почему тогда слюна капает как у Сахарка? Ах, это не слюна – слёзы. Как же хочется открыть глаза и узнать – чьи они, эти слёзы, но ничего не выходит. Даже как-то странно: вывеску «СТОЛОВАЯ», которая за тысячи километров отсюда, разглядеть сумел, а то, что рядом, у самого носа – никак. Может, это Ева над ним плачет? Хорошо, если так…

…Пришёл в себя он много позже и в другом месте. Первой мыслью было: «Жив!» Всё случившееся помнилось до мельчайших подробностей, только понималось оно теперь иначе, чем когда лежал под снежной лавиной. Там он умирал, причём умирал в абсолютном соответствии с тибетской традицией – пребывая в полном сознании[104]. Сейчас бы уже блуждал по какому-нибудь из уровней посмертного бардо, если бы не позвал назад голос.

Герман открыл глаза и обнаружил, что лежит на низкой лежанке в комнате, типичной для жилища тибетцев: в оконных рамах вместо стёкол – полупрозрачная бумага, вдоль стен – лавки, на стенах – ковры, в углу – каменная печь. У изголовья, поджав под себя ноги, сидела Ева. Девушка не плакала – наоборот, поймав его взгляд, даже улыбнулась. Мягкая прохладная ладонь легла на лоб профессора.

– Ну, вот ты ко мне и вернулся! – сказала Ева.

– И долго отсутствовал? – хрипло спросил Герман.

– Со вчерашнего дня.

– Думал, прошло больше времени. Странно, почему нет боли?

– Это всё местная тибетская медицина – не поверишь, чем тебя пользовали! Мазь на основе желчи и жира Йети – меня уверили, что от неё переломы срастаются прямо на глазах. Лежи, лежи, я фигурально выразилась!

Попытавшись приподнять верхнюю часть туловища, Герман глухо застонал от острой боли в груди. Оказывается, боль никуда не уходила, а просто притаилась на время.

– И где они берут столь чудодейственные ингредиенты? – спросил он, бессильно откинувшись на спину. – Ведь религия запрещает жителям Тибета отнимать жизни у живых.

– Хозяин дома, в котором мы сейчас находимся, специализируется на поиске замёрзших трупов Йети и последующей их разделке, – ответила девушка. – Кстати, сейчас он как раз занят молитвой – выпрашивает прощение у мёртвого Снежного человека.

– А что остальные члены нашей экспедиции? – спохватился Герман. – Прежде всего, меня интересует эта сволочь – Унгефух?

– Экспедиция уже на обратном пути в Германию, Унгефух с ними. Получив то, что хотел, Эрнст без промедления свернул лагерь и отбыл, – Ева снова положила ладонь на лоб Крыжановскому. – Оно и к лучшему…

– Но ты осталась! – превозмогая боль, Герман поднял руку и положил ладонь поверх Евиной.