Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

– А Станислав 3-ей степени с мечами и бантом? Он красивее темляка и носится на груди. Он выше? – продолжала допрос безжалостная Оля. – За что ты получил этот орден?

Пот выступил у меня на лбу. Вот мучительница-то. Ах, да! Это еще можно объяснить.

– Это за Ляоян. Читали вы про бои под Ляояном? Двенадцать суток, день и ночь, шли бои. Все гремело вокруг. По восьми атак в ночь вели японцы, и мы все атаки отбили.

– А ты сам где был?

Судил! – мелькнуло у меня в голове. – Напился пьян, как свинья, в гостинице. Боже, что за мука эти детские расспросы. Рассказал им про бомбардировку станции, про оторванную ногу у сестры милосердия. И чего это мама так долго сшивает колодку!

– Да ты-то за что получил?

– Я… Да, я лично ничего не сделал. Бои были такие беспримерные в истории, что Государь приказал наградить всех участников.

– Всех?.. И тех, что отбивали по восьми атак в ночь, и тех, что ходили смотреть на раненых сестер милосердия?

Положительно эта Оля невозможна. И почему я думал, что она застенчива? А она, даже напротив, назойливый и пренеприятный собеседник. Критикан какой-то! А отвечать все же надо. Я попал на суд детворы, на суд самый беспощадный и безжалостный. Известно ведь, что самые бессердечные это дети.

– Ну да, Оля. Все получили по награде.

– Это несправедливо! – возмутилась сестра. – Раз давали всем за Ляоян, то бойцам в окопах нужно было дать еще и за окопы.

– Да ведь все, решительно все были под огнем… Ведь Ляоян обстреливался из осадных орудий.

– Это все не то. Ты сам сказал, что вы тотчас же уехали, а другие просто бежали и все-таки получили ордена. А те несчастные тоже получили такой же орден за двенадцать дней боя. Это совершенно несправедливо! Тем дай орден с мечами, а кроме того всем, если уже захотели увековечить этот бой, ну хоть медаль, с надписью: «Ляоян». Вот это было бы справедливо. Ты вот получил Станислава, вторую награду, он ведь выше темляка?

– Нет младше, темляк особая награда.

– «Ну, все равно. Ведь, верно, были и такие, что, сидя в тылу, получили Владимира, а офицеры за двенадцать дней боя Станислава… Было так?

– Было… Да что ты хочешь? – рассердился я. – Георгия что ли давать за двенадцать дней боя?

– А почему не дать? Ведь двенадцать дней боя, двенадцать дней в огне, между жизнью и смертью.

– Нельзя, Георгий бы обесценился. Всех награждать Георгием нельзя. Это крест особенный. Офицерский Георгий дается только за личные подвиги и то после разбора подвига кавалерской думой.

– Это еще что такое?

– А то, что Георгий настолько высокая награда, что ее дают лишь после тщательной проверки подвига в комиссии, состоящей из георгиевских же кавалеров. Если комиссия признает подвиг, то только после ее решения отдается Высочайший приказ о награждении.

– Это правильно. Значит, георгиевские кавалеры все заслужили по-настоящему свои кресты?

– Безусловно!

– Это хорошо… Пожалуй правда, за двенадцать дней боя даже и не в траншеях можно дать Станислава. А все же бы я сделала различие: тем с мечами, а вам без мечей… Ну, все равно, бой особенный.

Спасибо, что утвердила, – мелькнуло у меня в голове. – Две награды уже прошли по суду младших членов семьи. Я хотел уже взять у мамы готовую колодку, как вдруг рука Оли остановила меня. К счастью, она оставила третий орден, Анны с мечами и бантом, и обратила внимание на медаль.

– А отчего такая странная надпись на медали за войну… «Да вознесет вас Господь в свое время».

– Это, говорят, ошибка вышла. Государю подали проект с описанием медали, а он нашел, что еще рано обсуждать этот вопрос и положил на полях бумаги резолюцию: «В свое время». А резолюция пришлась как раз по линии надписи, будто продолжением ее. Надпись по проекту была: «Да вознесет вас Господь!» В Главном Штабе подивились, что Государь так изменил надпись, но подумали, что он имел в виду тем многое сказать, и отбили полтора миллиона медалей вот таких… Да и роздали всем нам.

– Однако ловко!.. – протянула Оля. – А ведь ошибки-то, по правде говоря, нет. Хоть нечаянно, да попали в рифму. Теперь вам и впрямь возноситься нечем… А в свое время, отчего же нет… Вместо вот всех этих орденов вам нужно было бы оставить только эту медаль. Было бы совершенно справедливо… А впрочем, за отдельные подвиги можно и ордена дать.

Пасху встретили, как подобает. Мы с папой были в церкви. Я опять во всех орденах и в огромной папахе. После церкви разговлялись дома. И в праздновании Пасхи нашел я перемену. Раньше на тротуарах зажигались плошки, теперь этого не сделали. Величайший праздник христианской Руси встречался не с прежней пышностью.

Оля и младшие дети в церковь к светлой заутрени не пошли. Это было уже нарушение традиций. Помню, даже спросил, – почему? – Поздно, устали, пусть лучше спят, – был ответ. А по-моему пусть лучше пойдут в церковь! Небось, разговляться все встали. Я косо посмотрел на Олю. Она поняла и вся вспыхнула.

– Куда мы такой оравой пойдем? – заявила она на мой молчаливый вопрос. – Нужны костюмы, пальто, еще холодно, да и неудобно такой оравой.

– Стыдишься большой семьи, матушка?

– Ну, да стыжусь… Пусть так… Если уж иметь большую семью, то и одеть ее надо, а то все проедаем, а ходим раздетыми.

– Да, вы, дворяне, только жрать и умеете! – заявила вдруг резко мама. Я чуть со стула не свалился от неожиданности. – Да, только жрать да пьянствовать… Потому и на убыль пошли. Разве неправда?! – обратилась она ко мне. – «Все попроедали, да поразмотали, а теперь приходится зубы на полку класть или к Царю на поклон бегать, чтобы защитил.

А вот оно что! Это мама по поводу депутации от дворян, когда Кисловский опустился на колени перед Государем и со слезами сказал: Защити, батюшка-Царь, твое дворянство, не дай нас в обиду. – Оба прослезились и только. Чем мог Царь помочь гибнущим помещикам?..

– Деды да отцы поразмотали именья по заграницам, да на пирах, а сыны потеряли силу. Теперь на смену помещиков-богачей пришли служилые люди, помнящие обиды магнатов и мстящие им. Ваш дед тоже просолил Николаевку!

В тоне мамы был и упрек, и сожаление о потерянном богатстве. Отец молчал.

– Сами и виноваты, – продолжала мама. – Было богатство, была и сила. В Харькове до сих пор помнят сумасбродную Салтычиху, что на смерть запарывала крепостных и принимала доклады управляющего и старост, сидя в ванне голая, совершенно игнорируя их, как людей. Вот теперь все и вспоминается, – когда сила-то прошла, миновалась… Силе да деньгам все прощается, а человеку ничего, – заключила философски мама.

Все хранили молчание, понимая, что она упрекала и помещиков, и дворянство, и папу, и нас – за потерю этой силы богатства. Новые веяния шли, – это чувствовалось ясно. Крякнул наконец папа.

– Да! Теперь пришло время Аладьиных, – сказал он, ненавидевший особенно сильно почему-то этого депутата думы. – Время разночинцев. Мода на рабочего, видите ли, пошла.

– Папа, да ведь ты сам восхищался декабристами! – воскликнула Оля. – Ты сам читал нам «Русские женщины». А стихотворения Рылеева? Они ведь переписаны у тебя в старой желтой тетрадке…

– Но там, милая моя, есть и стихотворение о Сусанне, – тихо и важно ответил отец. – Пусть наши деды были декабристами, мотами и даже пьяницами, но они сумели устроить величайшее государство. Громадину! Мы же уничтожили и крепостное право, ввели суд с присяжными, ввели земство. А сколько земель наших помещиков перешло уже к крестьянам!

– Нападать на нас – несправедливо: мы устроили государство. Теперь нас критикуют, говорят, что плохо устроили… Ладно, посмотрим, как господа Аладьины устроят Россию… Что мы не победили японцев, – это пустяки. Японцы-то ведь тоже нас не разбили! А пользоваться этим случаем, чтобы вырвать у нас власть, – лестно всякому Аладьину. Ему только дай парламент и слободу… Он живо на наши места посадит таких же чумазых, как он сам, без чести и совести, и в короткое время Россия полетит в тартарары…

– Учили не тому, что нужно-о… – протянул иронически папа. – Мы знали и учили всегда, что 2×2=4. Это было и будет! А они хотят доказать, что 2×2 не 4, а 5. Вера, мол, глупость. Царь – деспот, отечество – тюрьма для жидов и социалистов… Все это нужно похерить, чтобы дать место свободе, равенству и братству… Чтобы вот эти сюсюколы критиковали учителей и отцов, – указал папа на Мишку. Тот вспыхнул.

– Чтобы отцов укоряли дети. Чтобы Царя обратили в куклу на манер английского короля, а Бога чтобы упразднили вовсе, по примеру французов… Свобода совести… Значит, по-ихнему, долой всякие стеснения. Долой церковь и да здравствует Мулен-руж…

Я с удивлением смотрел на все происходящее. Когда я кончал военное училище, все было тихо, все было ясно, все шло по раз заведенному порядку. Теперь же начался какой-то кавардак. Люди стали злы и недоверчивы. Политика заполнила все уголки жизни и стало до жути неприятно. Чувствовалось, что старое рушится, а новое даже и не намечалось.