Беатриче Ченчи - Франческо Гверацци

– Отведите их в тюрьму порознь, – кричал Лучиани с порога двери. – Посадите их на пищу покаяния…

Бесчувственная Беатриче была отнесена в тюрьму и отдана на попечение доктора, который, вздыхая, объявил, что подсудимая не может быть успешно подвергнута пытке ранее целой недели.

Глава XXI. Проспер Фариначчьо

– Введите его сейчас, – сказал Чинтио Писсеро, кардинал ди-Сан Джорджио, слуге, который доложил ему, что президент Лучиани настоятельно просит аудиенции у его преосвященства. Лучиани, сделав несколько шагов, остановился посреди комнаты, почтительно наклонил голову и оставался в этом положении, не произнося ни слова.

Кардинал опустил веки, чтобы скрыть радость, которою блестели его глаза, и медленным равнодушным голосом, предвестником неблагодарности, спросил:

– Ну, что делается? Что, кончен наконец этот знаменитый процесс?

– Ваше преосвященство, – отвечал Лучиани, опустив руки по швам, – вы видите на мне повторение истории Сизифа…

Кардинал, догадываясь ещё более по выражению лица Лучиани, чем по словам его, об истине, сбросил маску равнодушия и гневно спросил:

– Что это значит? Говорите без метафор, я не люблю их.

– Это значит, ваше преосвященство, что мы не смогли добиться никакого сознания от подсудимой Беатриче; и остальные Ченчи, увлеченные её примером, взяли назад свои показания.

– Но вы… вы сами, чего доброго, уж не разжалобились ли?

– Я! – воскликнул Лучиани таким тоном, как будто он услышал величайшую нелепость: – судите сами, ваше преосвященство. Пытка веревки, пытка vigiliae, canubbiorum, rudentium, taxilli, – я все их испробовал, без отдыха, одну за другой, – так что я сам подивился. Если б пытка длилась еще немного, то нам не пришлось бы больше и говорить о подсудимой и процесс был бы потерян. Я довёл её до обморока, который длился больше трех часов.

– И даже с taxillo она не созналась?

– Нет.

– Да из чего вы их делаете, эти taxillo – из масла, что ли?

– Ваше преосвященство, мы делаем их из пихтовых шишек, пропитанных терпентином. И все эти пытки я велел производить таким образом, что даже сам мастер Алессандро посоветовал прекратить их из боязни, чтоб она не умерла под пыткой.

– А что это за мастер Алессандро?

– Палач, ваше преосвященство.

Во всяком языке есть такие соединения звуков, которые особенно неприятно действуют на нервы людей, и слово «палач» принадлежит именно к подобным звукам. Кардинал сделал недовольную мину и с пренебрежением поднял голову, как будто хотел сказать; «с какой стати между нами замешался палач?»

Лучиани также точно мысленно отвечал: «с какой стати? очень понятно с какой, и твоя досада происходит оттого именно, что он замешался тут не так, как тебе бы хотелось. О! красный человек! ты сродни палачу не по одной одежде, а и по многому другому!»

– Но когда вы увидели, что строгостью ничего нельзя сделать, отчего вы не прибегли к кротости и нежности?

– Я все испробовал, ваше преосвященство; я даже рискнуть пообещать помилование (само собою разумеется, что я говорил это от себя, оставляя возможность вашему преосвященству и его святейшеству опровергнуть приговором мои слова). Я устроил так, что сознавшиеся родные её явились к ней в ту минуту, когда, казалось, она должна была быть обессилена страданиями; они со слезами умоляли ее сознаться, уверяя, что это единственное средство спасения. Всё было напрасно! Девушка эта, упрямая до невероятности, пренебрегла и мучениями, и ласками, и, вытерпев более, чем казалось силы человеческие могли вынести, среди мучений умоляла родных своих подражать её стойкости и взять назад свое сознание. – Как все это произошло, я и сам не знаю; не знаю даже, где я был и что со мной было в то время? только они послушались её и отреклись от всего того, в чем сознались прежде.

– Меня никто не уверит, что вы в этом деле действовали с тою ревностью, какой требовал самый род процесса и которой, по-видимому, должно было заслуживать выраженное мною желание.

– Право, ваше преосвященство, напрасно вы недовольны. Подумайте только, что…

– Ну, что же вы предполагаете теперь делать? – перебил с сердитым видом кардинал.

– Я пришел за тем, чтоб узнать мудрое мнение вашего преосвященства.

Они обменялись взглядами, из которых одних уже было видно, на сколько они ненавидели друг друга. Алчность и жестокость образуют вместе адский цемент, который сплачивает души злодеев до совершенного преступления. Злодейство совершилось, и соумышленники делят между собою добычу, ненависть и угрызения совести.

Когда совершится кровавое дело, кардинал возненавидит Лучиани двойною ненавистью: ненавистью обязательной признательности и ненавистью соучастия; Лучиани же возненавидит кардинала, потому что испытает его высокомерие и будет знать, что он злодей. Но и теперь уже их ненависть проглядывает сквозь нескрываемое презрение одного к другому и боязнь одного из двух.

Послышался легкий стук в дверь и вошел человек с докладом, что адвокат Проспер Фариначчьо просит позволения явиться к его преосвященству.

– Фариначчьо! – воскликнули в одно и то же время кардинал и Лучиани.

Кардинал подумал с минуту и сказал:

– Введите его. А вы, синьор Лучиани, потрудитесь подождать в передней наших приказаний.

Предоставляю читателю судить, с какими чувствами Лучиани вышел от кардинала после такого оскорбления своего достоинства. Как! он, президент, должен выйти для простого адвоката?

– Подите же, губите свою душу ради таких господ! – бормотал он сквозь зубы, уходя.

– Ваше преосвященство, – начал Фариначчьо, раскланявшись развязно и с достоинством кардиналу: – я прямо объясню вам причину, которая дала мне смелость беспокоить вас. Я пришел просить ваше преосвященство позволить мне взять на себя защиту подсудимых Ченчи, вместе с некоторыми из своих товарищей.

– Синьор адвокат, – отвечал кардинал, нахмурив брови, – подумали ли вы, о чем вы просите? Разве эти злодеи заслуживают чести вашей защиты? гнусность их преступления отнимает у них это право, и наконец, было бы странно исполнить вашу просьбу, когда процесс уже окончен.

– Ваше преосвященство, защита есть божественное право. Бог дозволил ее Каину, а кто лучше Его знал, что тот преступен?

– Это правда, но человеческое благоразумие нашло недостойными права защиты таких ужасных преступников. Скажите мне, господин адвокат, разве эти жестокие дети дали своему отцу время защищаться? Они даже не дали ему одной минуты (и это всего, ужаснее!) для того, чтобы примириться с Богом и спасти свою душу.