Том 3. Алый меч - Зинаида Гиппиус

Еще бы! Я это отлично понимал. И вообще я себе нравился, я рад был, что я – я. Тридцать лет, высокий рост, золотистые волосы, откинутые назад, независимое состояние, полная свобода, способности и влечение к живописи… Вот только в этом последнем пункте существовало нечто, что мне не совсем нравилось, – но об этом после.

Было всего без четверти восемь, когда медленный поезд остановился наконец у станции. На меня глянул желтый деревянный вокзал, такой же, крашенный, забор, за которым возвышались чахлые деревья станционного садика, дощатая платформа с сутуловатым жандармом в парусинке и немногочисленной толпой сермяжных мужиков. Спины их гнулись под серыми мешками, а лица выражали растерянность и недоверие.

Даже носильщиков не оказалось. Я вылез кое-как и отправился в вокзал со всеми моими чемоданами и свертками. В буфете (где мне дали прескверный кофе) я открыл расторопного лакея, которого и попросил нанять лошадь в Осокино.

– Куда изволите ехать? – переспросил меня лакей.

– В Осокино, шестьдесят верст отсюда. Госпож Левониных? Разве не знаешь?

– Осокино? Слыхал… Только далече оно… И точно как немного из господ туда ездят… Пожалуй, извозчика такого бывалого не найдешь… Они, значит, сами-то на своих…

– Ну уж, пожалуйста, похлопочи, любезный. Мне необходимо.

Извозчик, после долгого промежутка времени, был мне предоставлен. Тележка не тележка, кибитка не кибитка – словом, что-то высокое, страшное и без рессор. Две худые лошаденки с веревочными постромками стояли понурясь. Возница, мужик суровый, угрюмый и злой, заломил с меня невероятную цену, которую я ему тут же и дал.

Я не на шутку начинал робеть.

Кое-как привязали мои чемоданы и тронулись. Тележка со звоном запрыгала по невероятной мостовой города. Мелькнул белый собор с зеленым куполом, городской бульвар, какое-то управление, деревянные ряды с лавками, где продаются колеса, мыло и баранки, базарная площадь с немногими, по случаю будней, возами и раскиданной черной и примятой соломой. Обывательские домики, чистенькие, маленькие, сменились темными лачужками, с сизо-радужными стеклами, заткнутыми кое-где тряпьем. Последний кабак с синей вывеской и деревянным крылечком скрылся из глаз – и мы выехали из города. Направо тянулось шоссе, но мы тотчас же свернули на проселок. Я перевел дух. С высоты моей кибитки я не мог даже любоваться городскими диковинками, так меня невероятно растрясло. Только на проселке и очнулся. Места шли открытые, июньское солнце, поднимаясь выше, порядочно припекало.

– Послушай, – начал я, обращаясь к угрюмому мужику. – Ты дорогу-то знаешь?

– Знаю.

– Ты, значит, в Осокине бывал?

– Значит, бывал.

– Что ж, там хорошо?

– Хорошо.

– А барышни что?

– Барышни ничего.

Не было возможности продолжать такой разговор. Один знакомый студент говорил мне, что между народом часто попадаются меланхолики и что они всегда кончают самоубийством. Я подумал, что, наверно, и мой возница кончит самоубийством.

Мы выехали в лес, и с тех пор дорога так и потянулась лесом. Деревья то уменьшались, чуть не переходили в кусты, и я глядел поверху шумящего молодого березняка и крошечных осин, все-таки трепещущих каждым своим тонкостебельным листиком, то вдруг около дороги вырастали стены, и самая дорога, малоезженная, зеленая, влажная, углублялась, тонула в тени прямых и высоких деревьев, блистающих на солнце вершинами. Я закидывал голову. Зеленые ветви сплетались над дорогой, не пропуская лучей. Направо и налево глубина леса зеленела, без просвета. Дорога сделалась еще мягче, замшилась, отсырела. Острые, томные благоуханья охватили меня. Землей, ягодным листом, прошлогодними, прелыми листьями, отставшей свежей березовой корой пахло. Воздух был тяжел и прохладен. Я вдыхал его с торопливостью, радуясь и удивляясь непривычным живым ароматам. Какая-то веселая и доверчивая птица свистела не очень громко, но чисто, кончала короткую песенку – и опять начинала с той же ноты. Близко, совсем близко закуковала кукушка. Я вздрогнул – и она испугалась, заслышав мягкий шум колес по мшистой дороге – и сразу замолкла.

Мне казалось, что я попал в какой-то неведомый мир. Странно! Тут деревья, мох, трава, небо и воздух. В Петергофе тоже деревья, мох, трава, небо и воздух. А между тем я чувствовал, что вижу все это в первый раз. У меня даже настроение изменилось, и мысли сделались серьезнее, тише и проще.

Дорога все тянулась, возница мой молчал. Кибитка теперь покачивалась мягко. Я устроился удобнее и незаметно задремал.

– Вон оно, Осокино. Видать.

Солнце уже спускалось к закату, когда, после дня езды с двухчасовой кормежкой в какой-то грязноватой деревне, угрюмый мужик обернулся ко мне и указал кнутовищем вперед.

– Где? Где? – спрашивал я, приподнимаясь в кибитке.

Мы выехали из лесу. Теперь слева тянулись необозримые, бескрайние нивы и луга, а справа блестело, как жидкое олово, длинное озеро, окаймленное темным тростником. Мы поднялись на холм, и я увидал ясно белый помещичий дом, широкий, каменный, с мезонином. Сзади темнели кудрявые деревья сада. Впереди, на дворе, я различил сероватые амбары, сараи, службы, аллейку из подстриженных акаций. Направо, на порядочном расстоянии от дома, за холмом, блестел крест маленькой церкви, темнели какие-то строения.

Лошади пошли веселее, чуя отдых. Высокая густая рожь волновалась теперь у самой дороги. Каждый колос нагибал свою длинную головку и кланялся. И лоснистые полосы медленно переливались по широкому простору нивы.

Я смотрел на хлеб и вдруг увидал на меже, вдали, что-то белое. Я немного близорук, но мы подъехали ближе, и я различил ясно стройную женскую фигуру в светлом платье, которое мне показалось немного странным; почему – я не мог дать себе отчета. Что-то в нем было непривычное, хотя и не некрасивое. Лица женщины я не мог разобрать. И далеко было, да и на голове у нее я заметил широкую, бросающую тень, круглую соломенную шляпку с черной лентой вокруг тульи. Концы лент мягко развевались. Шляпа тоже показалась мне необыкновенной. Я вспомнил, что шляпа такого фасона называется «бержеркой». Кузина Нини мне это объясняла, когда ездила на последний bal masque[21] нынче зимою.

Я думал было остановиться, не без основания предполагая, что, быть может, это одна из обитательниц Осокина. Но кучер чмокнул, мы помчались под горку и скоро очутились у ворот усадьбы.

Ворота уже медленно отворял старик, должно быть, сторож. Целая свора собак кинулась под колеса. Кибитка моя подкатила прямо к крыльцу.

Признаюсь, мне было очень неловко. Я чувствовал себя виноватым в чем-то перед неизвестными хозяйками. Я ждал их с нетерпением, заранее махнув рукой и решившись не только звать их тетеньками и целовать ручки, но готовый на еще более значительные жертвы.

Но хозяйки не показывались. Выбежал старый слуга в гороховой ливрее с добрым, преласковым лицом (не могу постигнуть, отчего он мне напомнил «Багрова внука» Аксакова. Бывает иногда, что одно неуклонно напоминает о другом, по-видимому, совершенно безотносительном, и связи, сколько не ищешь, никак не найдешь). Выбежала женская прислуга, тоже вся не из молодых, причем одна горничная, седая, приятная, очень меня поразила; она была одета слегка на манер молоденькой субретки: в светлом ситцевом платье, коротеньком передничке с кармашками и легком белом чепчике.

Дворня бросилась к ручке. Я изумился и покраснел, однако не протестовал.

– Пожалуйте, пожалуйте, барин, – твердил ласковый старик, пока отвязывали мои чемоданы. – Ждем вас, заждались. Сегодня, думали, не приедете, тяжелый день сегодня, понедельник. Барышня Аделаида Васильевна дома, у себя, а вот Полина Васильевна гулять вышли. Пожалуйте, вам в мезонине приготовлено. А если не понравится – барышни говорили, вниз можно перейти.

В мезонине, однако, мне очень понравилось. Две большие комнаты, кабинет и спальня. Одна выходила балконом в сад, где за купами деревьев, под горкой, блестело второе, маленькое, озеро, а другая – в сторону двора, полей и большого озера. Потолки немного низковаты, и мебель какая-то неудобная, штофная, тяжелая – но я обожал эту мебель с прямыми спинками. Едва взглянув вокруг, я принялся умываться, устраиваться и переодеваться. Старик, которого звали Финогеном, ушел, сказав, что скоро будет чай и ужин.

Незаметно в комнате потускло, сумерки переходили в ночь, когда я, уже совершенно готовый, услыхал стук в двери.

Я ожидал увидеть опять Финогена, но вошла та самая горничная, которую я заметил на крыльце.

– Кушать пожалуйте, – произнесла она с легкой ужимкой, сложив руки под передничком. Ах, Боже мой, у вас и карсель не зажжена! – И она торопливо подошла к столу в простенке, где я раньше заметил большую, фарфоровую лампу. Вообще же я своего «кабинета», то есть комнаты, выходящей в сторону сада, не успел осмотреть, ибо все время пробыл в спальной.