Людовик XIV - Франсуа Блюш

Как только шествие закончилось и Бронзовый век (мадемуазель Дебри) произнесла в стихах приветственную речь в честь Аполлона (Лагранж представлял этот образ), начались великолепные игры в кольца, здесь король продемонстрировал необычайное самообладание и прославилась Лавальер. Наступила ночь, и все преобразилось, освещенное тысячами огней. Тридцать четыре «концертанта в красивых одеждах» сыграли затем по партитуре главного композитора Люлли «самый прекрасный концерт в мире». Затем во время «великолепного угощения» были представлены балеты, где блистали Пан и Диана, знаки Зодиака и все четыре Времени года. Как будто для того, чтобы утешить Марию-Терезию из-за присутствия Луизы де Лавальер, Весна в ее честь прочла стихи:

Среди всех только что расцветших цветов …я выбрала эти лилии,Которые вы так нежно полюбили с ранних лет,Людовик их пестует от захода до восхода.Весь мир, очарованный ими, взирает на них с почтением и страхом,Но их господство мягче и еще сильнее,Когда они сияют белизной на вашем челе.

Ужин своей пышностью превзошел все ожидания. Кроме канделябров на 14 свечей, свет исходил от «200 факелов из белого воска, которые держали столько же человек в масках». Видно было как днем. «Все рыцари в касках с перьями разных цветов, в одеждах для состязания опирались на барьер; и это огромное число богато одетых придворных еще больше подчеркивало красоту и превращало это кольцо в волшебный круг»{74}.

На следующий день вечером под временным куполом, «чтобы защитить от ветра многочисленные факелы и свечи, которые должны были освещать театр», перед декорациями, изображающими дворец Алкионы на волшебном острове, Мольер и Жан-Батист Люлли развлекали благородное общество балетами, «симфониями», интермедиями. В середине этого зрелища была показана «Принцесса Элиды» — любовная, причудливая пьеса, «галантная комедия с музыкальным сопровождением», в которой ловкое жеманство в стиле Мариво — если только возможно использовать это понятие, связанное с именем Мариво, рождения которого надо было ждать еще 80 лет, — сохраняло условности «Астрей». Король дал своему автору всего лишь несколько дней, чтобы сочинить и прорепетировать это маленькое произведение; один лишь первый акт был написан стихами, «У комедии было так мало времени, что она наспех надела один башмак, а другая нога осталась босой» — фраза из рассказов того времени. Мольер в первой интермедии, сымпровизированной тут же, создавал смешное из ничего, что всегда было отличительной чертой этого великого комика:

— Пойдем, вставай, Лисискас, вставай!

— Эй! Дайте мне немного поспать, я вас заклинаю.

— Нет, нет, вставай, Лисискас, вставай.

— Я прошу у вас хоть четверть часа.

— Нисколько, нисколько, вставай, быстрей, вставай…

Шестая интермедия, которая была в конце всего представления второго дня, состояла из танцев и пения, которые исполнял пасторальный хор под клавесин и торбу, им вторили 30 скрипок. Припев простой песенки этой интермедии должен был тайно взволновать сердце Луизы де Лавальер и сердце ее королевского любовника:

Ничто не устоит переднежным очарованием любви{74}.

Девятого на большой круглой площадке зрелище было еще более величественным. От грациозных пасторалей перешли к сказочному рыцарскому роману. Было условлено, что Алкиона, чувствуя, что будут освобождены ее пленники-рыцари, собирается укрепить свой остров. Вигарани сделал выступающую из волн скалу в середине центрального острова, который теперь обступали два других острова (на одном расположились скрипачи короля, на другом — трубачи и литаврщики). Появляются три морских чудовища: одно из них выносит принцессу Алкиону, два других — двух нимф. Высадившись на берегу, Алкиона, Сели и Дирсе приветствовали красивыми александрийскими стихами королеву-мать. Затем, когда Алкиона ушла, чтобы укрепить свое жилище, заиграли скрипки; в этот момент открылся «главный фасад дворца, тут же вспыхнул великолепный фейерверк и перед взором предстали четыре гигантские башни необычной высоты». Здесь, во дворце Алкионы, начался балет: сначала увидели четырех гигантов и четырех карликов, затем восьмерых мавров, наконец, неравный бой шестерых рыцарей с шестью отвратительными чудовищами. Четвертая картина была посвящена сильному и стремительному танцу двух Духов, которых вызвала Алкиона (одним из них был знаменитый Маньи, балетмейстер); пятая картина — это танец четырех демонов, прыгающих, как кузнечики, которые успокаивали немного взволнованную волшебницу. Шестая картина — развязка: Мелисса надевала на палец Руджьери (его роль исполнял теперь, конечно, не Людовик XIV) кольцо, которое лишь одно способно было избавить от волшебства. Тотчас раздался гром и засверкали молнии. Дворец Алкионы с грохотом раскрылся (изрыгнув своих гигантов и карликов) и вскоре превратился в пепел, загоревшись от невиданного фейерверка. «Казалось, что небо, земля и вода были в огне и что разрушение великолепного дворца Алкионы, как и освобождение рыцарей, которых волшебница Алкиона держала в тюрьме, могло осуществиться только с помощью чуда и божественного вмешательства. Большое количество ракет, стремительно улетающих высоко в небо (одни падали на землю и катились по берегу, другие падали в воду и выныривали), делало зрелище таким значительным и великолепным, что ничего лучше нельзя было придумать для того, чтобы прекратить действие волшебных чар{74}.

Тема «Забав волшебного острова» после этого памятного вечера исчерпала себя, но не прошло желание короля и придворных продолжить развлечения. В субботу, 10 мая, проходили состязания по сбиванию голов. На скаку надо было без передышки унести или проткнуть (пикой, дротиком, копьем) каждую из трех голов (турка, мавра и Медузы), расположенных в конце ристалища.

Король выиграл в этом конкурсе, опередив маркиза де Куалена и маркиза де Суайекура. На следующий день после обеда — на пятый день дивертисмента — Людовик XIV удостоил двор чести и показал зверинец, который только что был создан и «поражал своей особенною красотой, вызывал восхищение невероятным количеством собранных здесь видов птиц, многие из которых были очень редкими экземплярами». Вечером, после великолепного ужина, король предложил своим гостям в салонах замка посмотреть «Докучных» Мольера. Пьеса являла собой пример удивительной способности ее автора к импровизации, так как она была «задумана, создана, выучена и поставлена в двухнедельный срок». Но первое представление было сделано не для короля, а для Фуке на празднике в Во, который состоялся 17 августа 1661 года. Правда, монарх так высоко оценил эту работу, что, поздравляя Поклена, добился переделки текста, в котором автор создал, по приказу короля, «характер надоедливого человека», которого не существовало в первоначальном варианте. Как и «Принцесса Элиды», «Докучные» — комедия, в которую были включены небольшие балеты.

В понедельник, 12 мая, на шестой день празднеств, король организовал сразу после обеда лотерею. Призы были не пустяковые: «драгоценные камни, украшения, серебряные изделия» и другие ценные предметы. Будучи галантным, Людовик устроил так, чтобы большой выигрыш достался королеве; а как влюбленный, как герой «Принцессы Элиды», он позволил выиграть маркизе де Лавальер{213}. Затем состоялся ожидаемый конкурс на пари с «множеством желающих в нем участвовать». Герцог де СентЭньян, которому участвовать в конкурсе в субботу помешали его функции, бросил вызов второму победителю, де Суайекуру. Гвидон хотел победить Оливье и выиграл свое пари в состязании с головами. Вечером Людовик XIV предложил придворным «Тартюфа», пьесу, которую он читал и находил «весьма развлекательной»{191}. Но королева-мать и группа благочестивых гостей рассудили иначе, и король должен был вскоре ее запретить на 3 года.

Наступил шестой день дивертисмента. Новое состязание с головами закрепило репутацию победителя за королем и де Сент-Эньяном. Возрос и престиж Мольера: вечером представляли его «Брак поневоле», причудливую комедию-балет, в котором совсем недавно (29 января прошлого года в Лувре, во время ее премьеры) король танцевал. На следующий день, 14 мая, Людовик XIV и его двор направились в Фонтенбло, все думали или высказывали о празднике что-нибудь лестное, как-то: эти «праздники так увлекательны и так приятны, что можно было восхищаться всем одновременно: задуманным планом и успешным претворением, щедростью и учтивостью, большим количеством приглашенных, и царящим порядком, и всеобщим удовлетворением»{191}. Через семь месяцев после своих предостережений Жан-Батист Кольбер, человек, «постоянно пекущийся» о государственной казне, не выказал скаредности при затратах на праздник.