Новый Мир ( № 1 2006) - Новый Мир Новый Мир

Искусствовед Татьяна Датюк, также член большой семьи Ватагиных, об атмосфере их дома: “Четыре поколения художников насытили художественный „микрокосм“ семьи Ватагиных. Множество предметов искусства (помимо их собственных работ) и собранные ими коллекции восточных антиков, ампирная мебель и посуда не только служили им в быту, но и насыщали повседневность бытия необычностью, теплотой и своеобразием. Атмосфера, наполненная бесчисленными художественными импульсами…” (“Я был однажды в доме, / Вот настоящий ДОМ!” — детский стишок А. А. Милна.)

ДОМ Ватагиных — это и их московская квартира, и большой дом в Тарусе, куда семья перебирается на лето. Дом этот деревянный, высокий, построен по проекту В. А. Ватагина, в нем ромбовидные окна и неожиданные лестницы, на стенах картины и роспись — слоны, обезьяны и другие звери — результат большого путешествия Василия Алексеевича в Индию; и старинное трюмо, и красивый синий ковер-аппликация (художник Мария Ватагина, жена Николая), и каменная голова павиана (В. А. Ватагин), и беленые стены, и деревянные стропила старинной большой кухни, и строгий модерн стола и лавок, сделанных по рисункам В. А. Ватагина, и новенький, свежевыструганный, еще не раскрашенный, но уже как живой Шостакович — нервно сцепил руки, а деревянные очки снимаются (Николай Ватагин), и огромный балкон, размахом и, я бы сказала, широтой мышления, а также наличием старых кресел и оттоманок напоминающий галерею какого-нибудь небольшого палаццо. Большую Богородичную икону пишет здесь же, на этом балконе, Ирина Васильевна Ватагина, и ее же иконы и Царские врата в тарусском храме Преображения вместе с иконами и росписью Ирины Старженецкой и деревянной резьбой Анатолия Комелина1. И еще в этом храме очень красивые “полотенца” из темно-вишневого бархата и парчи с вышивкой (Мария Ватагина, Ирина Старженецкая). Каменный бык отдыхает на поляне перед Домом (В. А. Ватагин), а рядом под навесом Николай Ватагин рубит свою деревянную скульптуру (это, кстати, можно было увидеть в тарусском выпуске передачи Марии Шаховой “Дачники”); и нежно-персиковые стены в большой комнате московской квартиры, а одна — нежно-салатовая (Мария Ватагина) — как перламутровая раковина для всевозможной начинки: старинных семейных фотографий, и китайского фарфора, и живописи Николая; и ампирный синий для стен в детской с орнаментом из крупных цветов (Мария Ватагина). И уже почти взрослые дети — Евдокия и Василий Ватагины, студенты, следующее поколение художников; и многочисленные друзья, и московское хлебосольство. Притягательный “домашний круг”.

Я был однажды в доме,

Вот настоящий ДОМ!

Там черный дрозд щебечет

Над белым деревцом…

И в самом деле, на стене ванной комнаты недавно появилась большая птица — рельеф из осколков фаянса, голубого стекла и кафеля (Мария Ватагина). Музыкально, легко, очень красиво.

Русская литература. А в большой комнате на крашеных полочках стоят деревянные раскрашенные человечки. Тридцать семь штук. И это вам не что-нибудь, а Великая Родная литература в лицах, точнее, в фигурах. Кукольные Карамзин, Фонвизин, Пушкин, Чуковский, Герцен, Грибоедов, Мандельштам, Денис Давыдов, Клюев, Гоголь и Горький, Гумилев, Есенин, Чаадаев и Хомяков, опять же Хармс, только на этот раз маленький, и Баратынский, Тургенев и Островский (оба в домашних халатах), Пастернак с Лесковым, Бунин, Гончаров, Маяковский в ярко-желтом жилете, Иннокентий Анненский, Северянин и Андреев и две совсем голенькие красотки с темными челками — Цветаева и Ахматова. Уф! А есть еще Салтыков-Щедрин, Достоевский, Фет, Вяземский, Крылов и Некрасов и, конечно, Толстой. Кажется, никого не забыла. Кажется, и Ватагин забыл немногих. Впрочем, эта компания время от времени пополняется. У всех — детские пропорции, большие головы, смирные умилительные ножки. У каждого продумано все (возможно, ничего случайного у Ватагина не бывает, все больше убеждаешься по ходу дела, что это один из самых ответственных художников) — даже крошечные аккуратные стопы гениев стоят каждый раз именно так, как нужно Ватагину. У некрасивого, с розовым лицом и выпученными глазками, пухлявого малыша Фонвизина, взобравшегося на пьедестальчик, ножки в белых чулках и туфлях с пряжками решительно прогибаются буквой “Х”, и очевидно, что башмачок он стаптывает наружу, и это так точно, так узнаваемо нами (про Фонвизина мы этого, кажется, не знаем, но у полненьких неспортивных деток замечаем). Такая упоительная анатомическая конкретность в деревянной игрушке! Художник и скульптор обжил, освоил, присвоил родную литературу, с любовью перевел в веселое домашнее пользование.

Все живые, беззащитные, как дети, иногда растерянные или обиженные, стоят смирненько, столбиками, и смотрят тебе в глаза. Гончаров, правда, сидит в кресле, мирно сложив руки на животе, облаченном в светло-голубой мундирчик, ордена на груди. Мерзнет безжалостно раздетая художником молодая Ахматова, сжала ручки (но ни под какой ни под “темной вуалью”, изверг Ватагин не оставил ни лоскута), спокоен и самоуглублен лобастый флегматичный умница Чаадаев, умненький и кроткий Мандельштам аккуратно заложил руки за спину и смотрит сквозь тебя в грядущее. Очень похожий в небрежно расстегнутом пиджаке губастый Пастернак, очень похожий с мочалкой усов Горький, почему-то очень похожий усами и стрижкой на фюрера Чуковский… Все окунулись в ехидную ватагинскую любовь и пылкую иронию — Российская словесность после “усадки и утруски”… В этом кукольном пантеоне, в этой “песочнице” великих нелюбимым ребенком выглядит лишь Лев Николаевич Толстой.

Москва и Таруса. Николай Ватагин пишет пейзажи. По большей части Москву, иногда Тарусу.

“Маросейка” (1993, холст, масло, 100ґ100). На холсте — два высоких здания и между ними храм святителя Николая. Место, кстати, тоже художнику не чужое. Ватагины ходят в этот храм, а Ирина Васильевна Ватагина ведет здесь иконописную мастерскую. А я, например, направляясь во Владимирский храм, что в Старосадском переулке, регулярно миную этот маленький отрезок Маросейки, что поместился у Николая Ватагина на холсте. Что же вижу здесь всякую неделю? Беспорядочное, бестолковое, суетливое движение людей, троллейбусов, машин; дома, здоровые, неуклюжие, как слоны, запутались в электрических и троллейбусных проводах, слякоть, шум, какофония “нетихого” центра. Вот он, этот “мерный лоскут” Маросейки на картине Ватагина. Здания я узнаю, но не сразу. Они как будто подновлены, почищены, приведены в божеский вид. Смятость, сдавленность, вдавленность действительности расправлена, каркас укреплен, уличный сумбур, нестройность, скомканность распутаны, а что не удалось распутать, расправить — устранено. Попытка вернуть ясность замысла настоящему положению дел? Впрочем, державное благополучие зданий никак не стекает на унылый стаффаж — люди здесь явно не ко двору. На краю тротуара, он же нижний край холста, растерянно топчутся ма-а-ленькие человечки и такие же маленькие понурые приблудные, бесхозные собачки (с грустью вспомнишь картину Карлсона “Очень одинокий петух”). Неловкие нелепые фигурки, ножки растопырены, ручки к телу плохо пригнаны (может быть, слишком много надето и “поддето” по случаю мороза?), переваливаются, переминаются с ноги на ногу у самой рамы, все в валенках и все не у дел. И небо неподвижно розовое, морозное. И в самом верху, на крыше, застыл флаг империи, черно-бело-золотой.

В работе “Трубная площадь” все постройки, дома, храмы, будто набранные цветным модулем детского конструктора, выглядят нежилыми, необитаемыми, но при этом вполне самодостаточными, как отреставрированные к юбилею, но не заселенные объекты заботы городских властей, такая кукольная “потемкинская деревня”, и жильцов туда, удавись, не пустят. Вот те, мелкие, и жмутся опять в полной прострации в левом нижнем углу на полузаснеженном тротуаре, вытолкнутые на “обочину жизни”. И солидарность с этим бессловесным народцем тебя настигает, уж нам ли не знать, что в эту пору ноги в любых сапогах или ботинках всегда мокрые, да и вообще жить здесь зябко…

Не всегда условность ватагинской формы переплавляется для меня в живую жизнь, в тему, и тогда я не угадываю, что мне говорит художник. В городском пейзаже “Малое Вознесение” большая точность в узоре тесно сгруппированных домов, крыш, водосточных труб, шатра колокольни рождает узнавание не только места, что естественно, но особенной московской снежной сырости, однако непроницаемая игрушечность машинок, луж, дерева останавливает, гасит, как мне кажется, начавшую звучать тему.

Силится ли Ватагин придать крепость, порядок бесформенной расхристанной городской жизни? Или он видит внутренний строй сквозь временное неблагообразие, сиюминутную неряшливость? Пикассо сказал, что изображает мир не таким, каким его видит, а таким, каким его мыслит. Ватагин — художник и мыслящий, и пылкий, но, повторю, очень волевой. Все эмоции и порывы он, как вольные реки, забирает в каналы и трубы, стихию — в ирригационную систему. Ему не случайно так близок Николай Крымов, замечательно умный и “крепкий” художник (“…грубо говоря, мой стиль — это смесь иконных горок Крымова, Малевича и Отто Дикса”). Крымов ведь тоже “понимает”, как в пейзаже все устроено, “мыслит” архитектуру дерева, объем его кроны, конструкцию облака. Такие художники не удовлетворяются пусть свободным и бурным, но невнятным движением воздушных масс, листвы, цвета, одна лишь эмоциональная видимость их не устраивает. Сильное концентрированное внимание Николая Ватагина выхватывает суть человека, места, события (бывало, в ночном Коктебеле прожектор погранзаставы мощным лучом просматривал, высвечивал все в бухте, на холмах и в предгорьях, и в каждой точке на миг становилось светло, как днем), но в пейзажах Ватагина этот “прожектор”, не увязая в движении ветра, в мареве, сырости, растворяет неясную, но едва ли не самую важную субстанцию пейзажа — состояние, целлофановую пленку погоды, в которую завернут город.