Опальная красавица - Елена Арсеньева

Она в растерянности обвела взором двор – и обмерла: на крыльце, в одной юбке, босая, нечесаная, стояла хозяйка постоялого двора и подозрительно смотрела на Елизавету.

– Чего шаришься? – спросила она хриплым со сна голосом, зевая и торопливо крестя рот. – Иди-ка лучше в избу, а не то... сама знаешь! Цацкаться с тобой тут никто не будет. Сказано было: коли что не так – прирезать тебя, и вся недолга.

У Елизаветы замерло сердце.

– Кем сказано? – бросилась она к крыльцу. – Кто это задумал? Куда меня везут?!

– А то не знаешь? – ухмыльнулась хозяйка. – И впрямь не знаешь? Ну и дела... Ладно, уж всего ничего осталось ждать: завтра на месте будете – сама все увидишь. И больше не сказала ни слова, а когда Елизавета совсем уж надоела ей вопросами, схватила в сенях коромысло и так грозно замахнулась, что Елизавете ничего другого не оставалось, как потихоньку вернуться в избу и вытянуться на лавке, с трудом усмиряя запаленное дыхание.

На что ей понадобилась конюшня?! Надо было идти пешком! Елизавета думала, что хозяйка воротится, ляжет спать, и тогда она снова попытает удачи, но та, ворча, принялась возиться в сенях, гремела ведрами, топала по крыльцу, и Елизавета вынуждена была лежать на лавке, ощущая такую знакомую теплоту зеленого плаща, пока ожидание не сморило ее, и она вдруг, будто в черную яму, провалилась в глубокий сон и не скоро проснулась от громких голосов совсем рядом.

Рывком села на лавке – и чуть не заплакала, увидав солнечные лучи, с трудом проникающие в подслеповатое оконце.

Проспала. Все потеряно!

Еле сдерживая слезы, она угрюмо огляделась.

Хозяйка в углу лаялась с какой-то толстой, простоволосою бабою; хозяин за столом вяло хлебал что-то из большой обливной миски. Бревноголовый сидел на лавке, а перед ним топтался хлипкий мужичонка, тиская в кулаке шапку и бормоча:

– Ну какая тут наша вина? Мы ни при чем! Сгорела банька, – ну, наше добро, дак мы разве в обиде? Сгорела, и черт с ней!

– Это как это – черт с ней?! – завопила толстуха, подскакивая к нему. – Это с тобой черт! Чтоб тебя немытик забрал, постылого! Баня-то новехонькая была, только что срубленная!

– Только что! – хрюкнул за столом хозяин, едва не подавившись своим хлебовом. – Годов двадцать тому, кабы не больше!

– Они, видать, угорели в баньке-то, – бормотал мужичок, истово прижимая к груди шапку. – Угорели – а огонь занялся!

Бревноголовый, набычась, глухо захрипел – и вдруг яростно вскочил.

– Ну, паскудник! Говорено ведь ему было – погоди! Нет, и дня не мог потерпеть! Да так ему и надо, безмозглому! – И зло махнул на мужика с бабою: – Пошли вон!

Небрежно швырнул какие-то монеты:

– Нате, возьмите себе, хошь баню, хошь – домовину [47] сладьте, только уйдите с моих глаз!

Мужик соскреб медяки с полу и в толчки погнал бабу к выходу, а она все норовила обернуться, с ненавистью выкрикивая:

– То ж гроши! На них и домовины не справишь! Ах, скупердяй, чтоб тебя похоронили на росстанях!..

Наконец муж вытолкал ее прочь и выскочил следом как ужаленный.

И тут Елизавета сообразила, что они все думают, будто Таракан сам учинил пожар в бане – да и сгорел. Ее никто ни в чем не подозревает! Никто не обратил внимания на ее чистые волосы, освеженное платье! Хитрость удалась! И надежда зародилась в ее груди: если удалось обмануть похитителей один раз, то удастся и другой, а может, придет время, когда повезет и от присмотра уйти!..

Бревноголовый, обшарив избу налитыми кровью глазами, остановил взор на Елизавете и сказал, с трудом отпыхиваясь:

– Ну, коли так, царство ему небесное, дураку. А ты чего сидишь? Собирайся, поехали!

И они вновь отправились в путь. Теперь лошадьми правил хозяин постоялого двора, не посмевший противиться приказу Бревноголового, из чего Елизавета заключила, что эти люди чем-то между собой повязаны, и даже более того: хозяин подчинен Бревноголовому. То есть ее похищение явно не было случайным. Но кому она так уж понадобилась, чтобы тащить ее через всю губернию, не жалея лошадей? Этот вопрос измучил ее так же, как исчезновение Алексея... но если о последнем она могла хоть до одури размышлять – и все без толку, то ответ на первый надлежало получить совсем скоро.

Правильно говорила хозяйка: пути осталось недолго. Но был он труден! Дорога шла через густое чернолесье, и был тот лес неотвязчив ни днем, ни ночью. Нерасчищенную, мало приспособленную для каретных колес дорогу окружали раскидистые деревья, которые так и норовили хлестнуть и людей, и повозку. То и дело карета наезжала на пни, а с трудом сползши с них, наворачивалась на трухлявую колоду. Ветровалы сменялись буреломами, но мучительная езда продолжалась.

Судя по всему, Бревноголовый боялся куда-то опоздать, поэтому не остановились и на ночь, хотя теперь карета вообще еле тащилась. Кончилось тем, что Елизавете опять связали руки и ноги, Бревноголовый взял вожжи, а хозяин постоялого двора, держа факел из смолистых сосновых веток, пошел вперед, освещая дорогу. И вот, едва рассвело, Елизавета услышала радостный голос Бревноголового:

– Ну, добрались, слава те, господи!

Почему-то упоминание имени господа этим безжалостным разбойником до того разозлило Елизавету, что у нее слезы брызнули из глаз. Она была разбита тряскою, болью в связанном теле, а тут и вовсе обессилела, так что ее конвоиры принуждены были чуть ли не на руках ее нести.

Куда?..

Сердце заколотилось где-то в горле, когда увидела высоченный забор из заостренных кверху бревен, плотно приставленных одно к другому: некоторые были черные, прогнившие, некоторые новые, белые, еще не источенные дождями, так что ограда эта напоминала ощеренную пасть какого-то великана с огромными зубами. В них было что-то настолько страшное, что Елизавете почудилось, будто она и впрямь попала в те места на чертовых куличках, где и небо заколочено досками.

Две будки для часовых высились по обеим сторонам скрипучих, громадных, тяжелых ворот, и трудно было представить, что их створки вообще могут отворяться. Но все же они открылись – тяжело, медленно, и Елизавета, поддерживаемая своим похитителем, сделала первые шаги в месте своего заточения.

А это, без сомнения, была тюрьма... И красивое двухэтажное здание с затейливой резьбой, высокими башенками, нарядными крылечками и балкончиками было тюрьмой, потому что почти все стрельчатые окна были зарешечены (Елизавета мельком заметила женское лицо, с любопытством прилипшее к стеклу). И приземистые строения без окон, с заложенными дверьми, были тюрьмой. Да и наполовину остриженные головы шатающихся по двору людей выдавали в них каторжных, а вид был такой, что хоть бейся об заклад, на ком больше заплат. Удивляло только, почему они вольно слоняются по этому просторному двору, – впрочем, кое-где стояли вооруженные солдаты, так что свобода была, конечно, мнимая.