Прекрасная чародейка - Владимир Нефф

Поскольку следует уважать честное, хотя и наивное старание, Петр притворился, будто не узнал графа Макса, и продолжал идти, как шел. А граф Макс, подойдя к двери астрономова дома и не подозревая, что она отперта, вежливо и деликатно, как и подобало воспитанному молодому человеку, постучал молотком, обернутым тряпицею.

ПОЖАР НА СКЛАДЕ ТРЯПЬЯ

На колокольне собора св. Петра только ударили в колокола, как по всему городу, от укрепленных берегов Дуная до крепостных стен, опоясывавших южную часть Регенсбурга, началось оживленное движение — люди спешили к центру города поглазеть на парадное зрелище, которое доставляли публике могущественнейшие из могущественных, изысканнейшие из изысканных и благороднейшие из благородных, шествуя к вечернему богослужению. Петру, который во все лопатки бежал от дома Кеплера к монастырю, к отцу Жозефу, — он не хотел, не мог и не имел права оставить свое открытие про себя, — чуть ли не на полпути преградила дорогу процессия, вызывавшая жадное любопытство целых толп.

Встречаемые колокольным звоном, окутанные благовонным дымом из кадильниц, которыми размахивали соборные певчие в белых стихарях, обливаемые желтоватыми отблесками от горящих восковых свечей и конусообразных светильников в виде факелов — ими, хотя сумерки еще только спускались, освещали дорогу слуги в ливреях, расшитых гербами прославленных аристократических родов, — медленно и важно, едва переставляя ноги, тянулись вельможи посередине самой широкой из городских улиц, ведущей к соборной площади. Впереди вышагивали светские властители, военные и дипломаты, немцы и зарубежные гости, посланники иностранных государей, словом, по меткому и непереводимому выражению французов, tout le monde, то есть все, кто принадлежал к Большому Свету. В первых рядах, как положено, — имперские курфюрсты с супругами и детьми-подростками, далее знать чуть менее знатная, среди которой выделялись князь Оттавио Пикколомини, мужчина броской красоты со свежим, прекрасной формы лицом прирожденного любимца женщин, но уже в ту пору обнаруживший склонность к полноте, а также самый знаменитый и самый грозный воитель, генерал граф Тилли, главнокомандующий войсками Католической лиги, главный соперник и противник Вальдштейна, носивший тем не менее — как и прочие высокие военные чины — «вальдштейнские» усы и бородку. Присутствие этого человека в Регенсбурге повергает историков в недоумение: как же это командующего войсками куда менее значительными, чем армия императора, возглавляемая Вальдштейном, пригласили на сейм курфюрстов, а Вальдштейна — нет? И как это вспыльчивый Вальдштейн снес подобное оскорбление?

Ответ на эти вопросы, висящие в воздухе вот уже более трехсот лет, дает только эта книга.

Слегка отступя, за группой высших генералов и высшей, а впрочем, вполне обыкновенной знати шел молодой король Венгрии и Чехии, носивший имя Фердинанд Третий; слева его сопровождал капитан кавалеристов при полном параде и вооружении, справа — капитан драбантов, тоже при полном параде и вооружении. Сам король был мал ростом, тщедушен, с узким козьим лицом болезненного дегенерата. Но и у него были остроконечные «вальдштейнские» усики и остроконечная «вальдштейнская» бородка, растущая на самом кончике безвольного подбородка, невыгодным образом удлиняя его и без того вытянутое лицо и подчеркивая упомянутое сходство с козой. Толстую габсбургскую нижнюю губу отчасти перекрывала верхняя, тоже изрядно пухлая.

За губастым молодым королем, бок о бок со своей супругой шествовал, припадая на подагрическую ногу, не менее толстогубый отец короля — император Фердинанд Второй. Несмотря на сильную уже проседь в волосах, выражение его лица было куда живее, и от этого он казался моложе своего бледного, апатичного сына. Процессию замыкало духовенство в черных, фиолетовых, а кое-где и красных одеяниях. Среди их толпы Петр углядел настоятеля монастыря святого Эмерама, с которым познакомился недавно, испрашивая дозволения посетить отца Жозефа; настоятель был славный старикашка с трясущейся головой, отчего казалось, что он благосклонно кивает, одобряя каждый свой шаг. Отца Жозефа в шествии не было.

Солдаты, маршировавшие, вернее, тащившиеся за тащившимися сановниками, строго говоря, не имели отношения к процессии, ибо следовали не в собор, а только лишь к собору, имея задачей окружить его и стоять на страже. Ведь если б с этой элитой из элит, собравшейся в одном месте, приключилось какое-нибудь несчастье, если б в соборе, к примеру, взорвалась бомба, то это была бы такая катастрофа, какой и вообразить невозможно без дрожи, от которой мир уже вовеки не оклемался бы.

Петр подумал: «Какой поднялся бы крик и суматоха, если б перед этим избранным сообществом Вальдштейновых врагов, которые все, быть может, за исключением императора, ненавидели Вальдштейна и завидовали ему, да и в Регенсбург-то съехались главным образом и прежде всего затем, чтоб лишить его власти, и теперь шли в собор, дабы возблагодарить небеса за то, что их старания увенчались успехом, поскольку герцог, засевший в Меммингене, уже завтра, в одиннадцать часов, получит отставку, — если б теперь перед этой блестящей толпой втихомолку ликующих высокородных плутов я открыл бы тайну, встал бы у них на пути и крикнул: Вальдштейн здесь, в двух шагах, и он готов ударить вам в спину и всех вас посадить на горшок, и ко всему этому он готов до такой степени, что теперь ему только и остается, что примерить новый панцирь с плащом да полюбоваться на себя в зеркале — к лицу ли они ему будут завтра, когда он явится перед вами, дабы показать и доказать, что его песенка далеко еще не спета! Я видел его собственными глазами, я единственный понял, какую он играет игру, я единственный разгадал, что происходит и что готовится». «Но, — рассуждал далее Петр, — действительно ли такое заявление всполошило бы этих людей? Поверили бы они мне? Вывело бы объявление такой правды всех этих господ из слабоумно-удовлетворенного спокойствия? Вряд ли. Не любит человек правды, противоречащей его надеждам и целям, он затыкает уши, лишь бы ее не слышать, а того, кто ее возглашает, объявляют смутьяном и безумцем. Стало быть, и меня они убрали бы, как опасного безумца, угрожающего общественному порядку, а Вальдштейн, будучи предупрежден, потихоньку выбрался бы из жилища астронома и укрылся бы где-нибудь в другом месте».

Сообразив все это, Петр не мог не подумать, что этот решивший пойти ва-банк, презирающий препятствия, безумно отважный человек, то есть Вальдштейн, куда более значителен и достоин уважения и восхищения, чем весь спесивый высокородный сброд, дефилирующий перед толпами зевак, окуриваемый кадильным дымом и охраняемый мушкетерами и копейщиками. Но едва такая мысль возникла, Петр тотчас ее прогнал. «Чем явственнее преимущества Вальдштейна, — сказал он себе, — тем пуще зло, творимое им, и тем более необходимо сорвать его невероятные, тщательно скрываемые планы».