Мера Любви - Франц Энгел

Когда же Джованни услышал, что канцлер покровительствует монахам, его покинула последняя надежда на хоть какое-то благорасположение Лоншана, ибо откуда еще мог узнать канцлер о силфорских делах, кроме как от аббата Бсрнара, а уж тот верно постарался настроить к своей выгоде этого Цербера, вставшего на пути Джованни и угрожавшего ему всеми своими тремя головами: властью духовной — легата, властью светской — канцлера и властью судебной — юстициария.

ГЛАВА L

О том, как Джованни был вынужден согрешить

На аудиенцию к Лоншану де Бельвара не пустили: сначала стража преградила ему и его людям дорогу, так как они имели при себе оружие, потом клирики в приемной канцлера заявили, что проблема епархии Силфора — внутреннее дело церкви, и присутствие светского сеньора при его рассмотрении противоречит свободам духовенства.

Де Бельвар даже удивился такой наглости, но взял себя в руки и подчинился, опасаясь, что, вздумай он скандалить, это только повредит Джованни. Он остался ждать снаружи, тогда как Джованни провели к канцлеру.

В жарко натопленной зале, закутавшись с ног до головы в пушистые меха, Гийом де Лоншан препирался с какими-то людьми, настолько не стесняясь при этом в выражении своего негодования, что ушам делалось больно. Когда секретарь приблизился к нему, чтобы сообщить о прибытии епископа Силфорского, канцлер вытянул шею из своей шубы и смерил Джованни с ног до головы острым презрительным взглядом.

— А тот? — вполголоса спросил он у склонившегося к нему секретаря.

— Здесь, — кивнул секретарь.

— Вон! Все, кроме тебя, — как-то устало обронил Лоншан, указав рукой на Джованни, и его епископский перстень блеснул в огненном свете камина.

Зала тут же опустела, словно но мановению волшебной палочки, только вместо доброй феи Джованни остался один на один с отнюдь не добрым, бледным до желтизны, уже немолодым, но еще и не старым худым мужчиной с тоскливыми близорукими глазами, который зябко поеживался и прятал в меховую муфту свои скрюченные в суставах пальцы.

— Жан из Ломбардии, епископ Силфора, — произнес Лоншан с таким выражением, будто говорил самые мерзкие ругательства, какие только доводилось выслушивать негодному клирику.

Джованни хотел приблизиться, но Лоншан резко остановил его.

— Стой, где стоишь, — приказал он по-латыни. Джованни подчинился.

— Я слышал, тебя сам Папа к нам направил, — ворчливо продолжал канцлер. — И за что такая честь, интересно знать?

— Я отказывался, — сказал Джованни, и удивился, что его голос не дрогнул, только прозвучал как-то чуждо, словно говорил не он, а кто-то другой, куда более стойкий, чем сам Джованни.

— Да? — Лоншан притворился изумленным до глубины души, — видно, плохо отказывался. И не в том дело, — с каждым произносимым словом канцлер, казалось, делался все более недовольным, — тебя послали претворять в жизнь постановления Вселенских соборов, понадеялись на тебя, как на продолжателя дела папы Григория, его благочестивых реформ. Ты должен был твердой рукой очистить церковное гумно от всякой нечистоты, а ты что сделал? Оставил все как было. Смотрю я на тебя и удивляюсь: такой молодой и такой консервативный, — Лоншан остановился перевести дух и заключил, возвысив голос. — Ты не справился.

— Согласен, — ответил Джованни с видимым спокойствием, чувствуя, как покрывается холодной испариной. — Я хотел просить Курию об отставке.

Канцлер даже не попытался скрыть, что это заявление оказалось для него неожиданным.

- Так значит, смиренным прикидываешься? хмыкнул он. Ладно. Но это еще не все. До меня дошли и некоторые другие сведения, — Лоншан сделал многозначительную паузу и прищурившись поглядел прямо в лицо Джованни, пытаясь скорее угадать, чем увидеть, какое впечатление произведут его слова. Такие сведения, которые ты вряд ли захочешь вынести на обсуждение в папской Курии.

— Полагаю, некий аббат Бернар, который эти сведения предоставил, приложил все старания, чтобы список моих истинных ли, мнимых ли прегрешений оказался как можно длиннее, сказал Джованни.

Вот тебе на, разговорился, — презрительно произнес Лоншан. Язык у тебя, я гляжу, под стать длине приносимых на тебя жалоб. Какая разница, кто челобитчик? Обвинения серьезные. Так что лучше сбавь тон и послушай меня, бывалого человека. Плохо тебе придется, коли ты поедешь трясти своими грехами перед Святым Престолом. Тебя там по головке не погладят. Хоть и родичи у тебя при папском дворе, как я слышал, может быть, зря ты на них надеешься. Может быть, они ничего для тебя не сделают, а? Подумал ты о такой возможности? Ты, скорее всего, и понятия не имеешь, что с тобой станется, если ты отвертеться не сумеешь. Я тебе скажу, правду Запрут тебя в какой-нибудь монастырь, из самых строгих, для перевоспитания, а там братия тобою уж займется, не сомневайся, в два счета до смерти изведет, ты и года не протянешь. Монахи ведь не любят белое духовенство, — мрачно осклабился канцлер. — Но тебе повезло, что ты на меня попал, я уж постараюсь проявить понимание, снисхождение к твоей молодости. — Лоншан кряхтя потер руки в муфте. — За три тысячи марок.

— Ты вымогаешь у меня деньги? — чистосердечно изумился Джованни.

Канцлер чуть не подскочил в своем кресле.

— Это оскорбление! — возмутился он. — В Курию он собрался, с таким-то характером! Попридержи лошадей, юноша, ты не знаешь, сколько расходов несет за собой судебное разбирательство.

— Вынужден тебя огорчить, у меня нет не то что трех тысяч, даже трех десятков марок, — с горьким сарказмом произнес Джованни.

— Не страшно, — Лоншан поправил мантию на своем плече. — У маркграфа Честерского есть.

— Деньги графа Честерского — это деньги графа Честерского, — ответил Джованни. — Причем здесь я?

— Как причем? — Лоншан начал терять терпение. — При том, что граф для тебя ничего не пожалеет.

— О чем ты? — Джованни даже передернуло от негодования. Да прекрати целку из себя корчить! — вспылил канцлер.

Всем же известно, что ты его любовник.

— Это неправда! — воскликнул Джованни.

Лоншан вновь сощурился, не понимая, кто перед ним — жертва наветов или наглый юнец? Или напуганный? «Возможно, все сразу», — подумал он.

Джованни отступать было некуда.

— Господин канцлер, ты сам сейчас убедил меня в том, что я не смогу найти правосудия в Англии, едва выговорил он, латынь вдруг начала даваться ему с трудом, слышнее чем обычно сделался ломбардский выговор. — Мне остается лишь надеяться на справедливость папского суда.

— Ладно, ладно, — проворчал Лоншан, понимая, что придется отступиться. Мальчишка оказался крепким орешком. И кто только научил его представляться таким бесхитростным, прямодушным? Ну просто праведник, одно слово. — Только учти, я тоже напишу в Курию, и, будь уверен, не благостные похвалы, — мстительно предупредил канцлер. Он ненавидел, когда ему отказывались подыгрывать, более того, когда осмеливались изобличать его махинации. Такого грубого обращения он просто не мог выносить, но именно это только что произошло, и Лоншану оставалось лишь как можно быстрее отделаться от несговорчивого ломбардца.

— Ты позволяешь мне покинуть Англию? — нашел в себе смелости спросить Джованни.

— Да, дьявол тебя подери, позволяю! Можешь убираться на все четыре стороны! — канцлер даже отвернулся. — Аудиенция окончена.

Джованни покинул залу, не поклонившись.

Первым вопросом, которым встретил его де Бельвар был:

— Он вас выпускает?

— Да, — кивнул Джованни и больше ничего не добавил. Напрасно граф ждал, что его любимый расскажет ему о том, как прошла встреча с канцлером. Джованни бледный, с плотно сжатыми бескровными губами, затворился в себе, его била дрожь, глаза прятались от мира за опущенными ресницами, он ломал пальцы и молчал.

При других людях разговаривать было никак невозможно, де Бельвару пришлось дожидаться, пока они остались наедине, и тогда он взял Джованни за плечи и встревожено спросил:

— Что случилось, Жан? Джованни покачал головой:

— Ничего…

Но тут же уткнулся в грудь де Бельвара.

— Случилась отвратительная вещь. Я проявил малодушие. Я поступил низко. Гийом, любовь моя, я вас не достоин, — Джованни всхлипнул, но подавил подступавшие к горлу спазмы. — Гийом, я солгал, о нас солгал. Этот Лоншан, он на меня так давил, я испугался, я не знал, что говорю. Когда он напрямик сказал мне, что мы с вами любовники, я стал отрицать. Гийом, я мерзкая гадина. Мне так стыдно. Поверьте мне, меньше всего на свете хотел бы я скрывать наши отношения, я готов всему миру кричать о том, как я вас люблю. Если бы можно было, я бы согласился сыграть нашу свадьбу, чтобы мы сделались супругами не только перед Богом, но и перед людьми. Я бы пошел с вами к алтарю. Но я струсил, стоило только какому-то Лоншану меня припереть к стенке.