Алые перья стрел - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ладно, сочиним свой костер, обсушимся до рассвета. Подозрения не вызовет, тут, наверное, рыбаки часто ночуют.
…До определенного момента у него все происходило именно так, как предполагал Айвенго. Был малозаметный костерчик, был радиосигнал и сморивший Казимира сон, и, наконец, совершенно нелепая встреча с медведем. Зверя Шпилевский увидел, приоткрыв один глаз, когда хрустнула ветка. Встречи с человеком он сейчас особенно не боялся. Документы «железные», ничего подозрительного при нем нет, зато есть правдоподобная версия о заблудившемся и чуть не утонувшем по пьянке легкомысленном студенте.
Но медведю объяснять все это ни к чему. От него надо удирать, что Шпилевский и сделал, ничуть не сомневаясь в правомерности этого решения.
А вот дальше истинные события отклонились от версии Айвенго. Дело в том, что Шпилевский увидел на песке, около можжевелового куста с сумкой, многочисленные следы. Отпечатков тяжелых сапог сорок третьего размера невозможно было не заметить. Больше того, он легко определил, что сумку открывали. Правда, все осталось на месте, и заветные яйца тоже. Но их кто-то держал в руках. Счастье, что не попробовал. Очень полезной оказалась также предусмотрительность инструкторов, промаркировавших скорлупу согласно имевшимся в центре образцам.
Шпилевский не имел возможности долго размышлять: из ельника двигались мальчишки. Он быстро пошел по дороге к райцентру, но заходить в поселок пока не стал: костюм подсох, но был страшно измят и перепачкан. Казимир припомнил ориентиры хутора Дударя, нашел тропинку и свернул на нее.
Старик сидел на пороге и вязал перемет. Увидев гостя, он встал И ушел в свою развалюху. Здесь они и обменялись паролем, после чего хозяин злобно зашипел:
— Зачем сюда приперлись?! Ясная же была установка: встретиться только на берегу. Если к костру не успеете, ждать следующей ночи!
Измотанный Шпилевский дал волю нервам, а заодно использовал момент, чтобы сразу показать, кто есть кто. Незаметным движением левой руки он свалил собеседника на земляной пол и, пока тот корчился от боли, сообщил:
— Это для начала! Теперь сообразишь, как надо со мной разговаривать. Ты что, старый пень, сам не мог дождаться меня на берегу? Почему искать не пошел? А если бы я приземлился с травмой! С этой минуты будешь глотать каждое мое слово, а то я тебя быстро превращу в натурального глухонемого, а заодно и в неживого. Уразумел?
Дударь уразумел: шутить с этим желторотиком, оказывается, нельзя. Не только сила, но и права у него, видать, большие. Из тайника под печкой были извлечены пакеты в плотной упаковке. Два новых костюма, светлый и темный, затем полувоенный костюм и к нему хромовые сапоги, летнее белье, тенниски и рубашки, галстуки, носки и платки.
— Оружие и мины?
— Отдельно закопаны в ящике. Здесь побоялся держать. Тряпки найдут — ладно, сойду за спекулянта, а другое… Там же ампулы, лекарства.
— Понятно. Деньги давай.
— А… сколько надо?
— Слушай, дед, ты в дурачки со мной не играй. Нам точно сообщают перед отправкой, сколько монет должно получить от резидента. Вот я тебя сейчас, и проверю, и если соврешь…
Дударь почел за лучшее не врать и вручил гостю двадцать тысяч рублей в банковских облатках.
Шпилевский быстро переоделся в светлый костюм, надел белоснежную шелковую рубашку, свежие носки, поискал глазами туфли. Их не было.
— Пшепрашем пана, запамятовал припасти, — извинился Дударь.
— Черт с тобой, — сказал подобревший гость. — Использую прежние, только почисти их хорошенько.
Пока Дударь надраивал суконкой остроконечную обувь пришельца, тот зашил в воротник рубашки ампулу и, по обычаю воспитанников их школы, пробормотал: «Сперо милиора!»[10]
Потом он изложил Дударю план дальнейших действий. Он идет сейчас к своей «тетушке», берет там сведения, которые ему нужны, отдыхает у нее, ночует и утром уезжает в Гродно. Вернется вечерним поездом и сразу в Красовщину. Старик за это время должен извлечь из тайника мины и оружие.
— Кстати, в какой они упаковке?
— В надежной. Я так подумал: раз студент едет из города, так займется в деревне модным для ихнего брата делом: иконки будет искать. Ну и выпросил у ксендза такой плоский ящичек с серебряными вензелями и в него сверху положил икону, будто в футляр, а уж внизу под фанерой все прочее…
— Неплохо придумано, — одобрил Шпилевский. — Такой камуфляж мне и в Гродно пригодится в случае чего. Ты меня встретишь завтра утром на дороге к разъезду и отдашь эту церковную утварь. Саквояж для нее найдется?
— Разве что этот… Зачем вам в Гродно-то?
— А вот это, старик, не твоего ума дело. Ты, как завтра мне коробку передашь, плыви сразу в Красовщину и жди там. В каком бы обличье меня ни увидел, я тебе незнакомый, а ты мне — глухонемой. Ну, давай саквояж.
Шпилевский уложил в него полувоенный костюм, сапоги, запасную пару белья. Вынул из желтой сумки яйца и аккуратно упаковал туда же.
— У вас и эта сумка хоть куда, — заметил Дударь.
— Как раз никуда, потому что уже меченая. Спрячь ее подальше и рассказывай, как идти к тете Лёде.
ТРЕЩИНАВ учреждениях был обеденный перерыв. Казимир Шпилевский, легкомысленно посвистывая, пересек площадь, прочитал вывески на зданиях райкома, а также райотделов МГБ и МВД, полюбовался фасадом новенького Дома культуры и спросил у девочки с кошкой на руках, где переулок Гастелло, в котором живет учительница Могилевская.
— Леокадия Болеславовна? А я вам покажу ее дом, это близко.
Леокадия заметила гостя еще в окно, но дверь открывать не спешила, ожидая условленного стука. И он прозвучал: тук, тук-тук-тук.
По протоколу встречи им полагалось громко, в расчете на соседей, изображать радость свидания любящих родственников, причем слова «Дай я расцелую тебя в розовые щечки, племянник!» входили в пароль. Но церемониал подпортила нетактичная девчонка с кошкой. Она вперед Казимира проскочила в прихожую и затараторила:
— Здравствуйте, Леокадия Болеславовна, вас этот дядечка спрашивает, а я за книжкой к вам, вы обещали, и я чуток посижу у вас, картинки погляжу, а то на улице жарко, и кошка царапается…
В такой обстановке бурно выражать свои чувства было как-то не к месту, и встреча произошла суховато, хотя с произнесением всех предусмотренных инструкцией выражений.
Кроме того, Леокадия сама не понимала, что с ней происходит. Известие отца о прибытии агента «оттуда» через пять с лишним лет она восприняла без всякого энтузиазма. Она просто устала от ожидания и гнетущего чувства раздвоенности. Образ жизни, который она годами вела в силу обстоятельств, исподволь подчинил ее себе. Эта жизнь становилась не декорацией, а реальностью.
Учитывали далекие «шефы» на Западе такую возможность? Видимо, нет. У них для попавших в тенета вербовки всегда наготове было пугало: угроза разоблачения. Собственно, с этого и начиналась подготовка агента. Ему внушали, что малейший шаг назад — и его постигнет кара беспощадного советского правосудия.
Но все чаще Леокадия задумывалась: а какой, собственно, реальный вред она принесла стране, где живет, чтобы та покарала ее высшей мерой? Да, была переводчицей у оккупантов. Но своих рук в крови она не замарала. Да, была завербована иностранной разведкой. По глупости. Точнее, из-за жадности. Из-за стремления возвратить для себя тот образ жизни, который был усвоен с детства стараниями отца.
Однако никакого практического зла она пока никому не причинила. Живет, как все окружающие ее люди: соседи, знакомые, коллеги по школе. Даже в самодеятельности участвует, и не без удовольствия. Выполняет разные общественные поручения. Добросовестно учит ребят. Правда, ее считают замкнутой, излишне педантичной и придирчивой. Но эти черты помимо воли вошли в ее характер, и опять-таки из-за проклятой раздвоенности жизни.
О нет, она не стала сторонницей нынешнего строя. Слишком сильно бродила старая закваска. Она заставляла ее во всем происходившем видеть в первую очередь негативное. Тем более что всяких недостатков было действительно немало. Но вот одно поразительное обстоятельство, которому Леокадия и сама удивлялась все чаще. В первое время любой промах местных властей рождал в ней злорадство: так вам и надо! А потом все чаще стал вызывать досаду: неужели не сообразили сделать лучше?!
Когда она ловила себя на таких мыслях, то пугалась, терялась, злилась, и все оканчивалось жестоким приступом тоски. Она искала тогда встречи с отцом Иеронимом: его обволакивающие софизмы и почти циничное умение сгладить все острые мысли в мятущемся сознании успокаивали ее, как смесь брома с валерьянкой.
До недавних пор. Но в последние год-два и здесь что-то надломилось. Раздражать стала Леокадию ограниченность ее давнишнего приятеля. Она-то, в силу самих условий учительского бытия, постоянно следила за современной духовной жизнью. А он словно окостенел. Если Юлиуш Словацкий, то только его мистика, если музыка, то лишь Бах и Вагнер, если живопись, всего только фрески ватиканских храмов. А все остальное — от лукавого. С ним становилось скучно. И он перестал быть очагом душевного отдохновения в ее унылой жизни. А недавно он и совсем сбил ее с толку своим откровенным заявлением: «Наверное, один дьявол знает, следует ли до конца делать ставку на этих янки и томми с их атомными игрушками. Упадет такой дар небесный — и аминь всему на двадцать верст кругом, без различия, где истинный слуга святого престола и приверженец демократии, а где нечестивец. Вы над этим не задумывались?»