Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая - Дмитрий Мережковский

1927

Париж

Три ангела

Три ангела предстали мне в ночи,один — золотокрылый, свет нагорный,другой — как лунный лик, а третий — черный,и от него шли черные лучи.

И Первого узнав, пред ним поникв испуге я: «Прости, что брел бесславнымпутем под именем твоим державным».Но не ответил мне Архистратиг.

Второй сказал, и голос пел, как медь:«Ты не давал и не нарушил слова,в моем огне не будешь ты гореть».Он замолчал. Но я не знал Второго.

А Третий улыбнулся мне едва:«Спасу тебя от радости и муки,и жизнь твоя пройдет тиха, мертва,и будет смерть, как легкий час разлуки…»

1929

Последнее

Спокойно разлитой туманвсе бытие кругом завесил…Но я не грустен и не весел,я смертью подступившей пьян.

Как в радостно-блаженный мигмое остановилось время, —оно еще скользит за теми,кто всех пределов не постиг.

Тщету и суетность и прахизведав, не преодолею, —в звериной жизни цепенеюи молча бьюсь в ее когтях.

Saint-Sulpice

[102]

Двойною каменною сетьюнагроможденных колоннад,хвалой Людовиков столетьювзнес Сервадони[103] твой фасад.На вознесенные ступенивсходил Король, бежал народ.И гул толпы, и хор моленийпод окрыленный плыли свод…

А нам, бессильным и неславным,две башни в зареве утрагласят двойным столпом неравнымО Massenet и Delacroix.

«Без сил, больной и Богу непокорный…»

Без сил, больной и Богу непокорный —жить не умел и умереть не смею,но медленно схожу на нет, уныло тлеюнад тленом мертвых лет, над бездной черной.

За радостно-летучие мгновенья,за грех гордыни — непосильной платойя заплатил судьбе… и заплачу проклятойценой последнего уничтоженья.

1934

«Ты, Россия, дальняя, печальная…»

Ты, Россия, дальняя, печальная,   нелюбимая родная сторона!Ты в душе — как заповедь прощальная,памяти усталой ты верна.

По тебе ли к старости соскучился,   или прошлое вдали, как отчий дом,— оттого, что в мире я намучился, —расцветает в имени твоем?

Рабья поступь… Нож за голенищем…   Древнего орла тяжелокрылый лёт…Бродит Лихо по селеньям нищим,а в полях метелица метет.

1949

Париж

Василий Сумбатов

Два сувенира

Владимиру Смоленскому

Иссохший, легкий, с бронзовою кожейОн мал и тверд, но это — апельсин.В моем саду он рос и зрел один,На золотое яблочко похожий.

Куст был покрыт цветами для невест —Цветами подвенечного убора,Но лишь один дал плод, — другие скороОсыпались, развеялись окрест.

Храню его, а он благоуханьеСвое хранит, свой горький аромат;Встряхнешь его — в нем семена стучатИ будят о другом воспоминанье, —

И вижу я пасхальное яйцо,Полвека пролежавшее в божницеУ няни, и мелькающие спицыВ ее руках, и доброе лицо.

— Со мной им похристосовался Гриша,Мой суженый, — начнет она рассказ,И снова я, уже не в первый раз,О Грише, женихе погибшем, слышу.

Война, набор, жених уйдет в походИ никогда к невесте не вернется…Тут няня вдруг вздохнет и улыбнетсяИ, взяв яйцо, над ухом мне встряхнет.

В сухом яйце постукивает что-то.— Кто в нем живет? — спрошу я, чуть дыша,И няня скажет: — Гришина душа! —И вновь яйцо положит у киота.

«Пушинку с семенем в окно…»

Пушинку с семенем в окноТрамвая бросил резвый ветер,И я один ее заметилИ спас от гибели зерно.

В горшок, где лилия всходила,Я посадил его потомИ скоро позабыл о нем, —Не до цветов мне как-то было.

Но после я грустил, узнав,Что лилий заглушил отростки —Зерном рожденный — серый, жесткийКрепыш-плебей из сорных трав.

Есть в мире чья-то воля злая, —Зло под добром укрыто в ней, —И часто губим мы друзей,Врагов от гибели спасая.

«В костре заката тлеют головни…»

В костре заката тлеют головни, —Их не покрыл еще вечерний сизый пепел.Еще не блещут звездные огни,И месяц молодой из речки не пил,Но уж не ярче, а темней небесНа сельской колокольне крест.

Смывает вечер яркие мазкиС картины дня росою холодящей…Час непонятной сладостной тоски, —О чем — Бог весть! О жизни уходящей?Иль о нездешней жизни, о иной, —Где крылья у меня сияли за спиной?..

«Легко сказать: Бодрись!..»

Легко сказать: Бодрись!Легко сказать: Забудь!А если круто внизСорвался жизни путь?

А если я — изгой?А если я — один?А если я грозойСнесен с родных вершин?

Ведь нет подняться сил,Ведь сломано крыло,Ведь я не позабыл,Как наверху светло!

«Гиперборей»

Ахматова, Иванов, Мандельштам, —Забытая тетрадь «Гиперборея»[104] —Приют прохожим молодым стихам —Счастливых лет счастливая затея.

Сегодня я извлек ее со днаЗапущенного старого архива.Иль сорок лет — еще не старина?И уцелеть средь них — совсем не диво?

«Октябрь. Тетрадь восьмая. ДевятьсотТринадцатого года»… Год заката,Последний светлый беззаботный год.Потом — не жизнь, — расправа и расплата.

Тетрадь — свидетель золотой поры,Страницы, ускользнувшие от Леты.Раскрыл, читаю, а глаза мокры, —Как молоды стихи, как молоды поэты!

И как я стар! Как зря прошли года!Как впереди темно, и как пустынно сзади!Как жутко знать, что от меня следаНикто не встретит ни в какой тетради.

Мост вздохов

Как мрачен в кровавом закатеТяжелый тюремный карниз!Мост вздохов[105], молитв и проклятийНад черным каналом повис.

Налево — дворец лучезарный,Ряды раззолоченных зал, —В них где-то таился коварныйВсесильный паук — Трибунал;

Под крышей свинцовой направо —Ряд каменных узких мешков…От блеска, почета и славыДо гибели — двадцать шагов.

Равенна

I. «Давно столица экзархата…»

Давно столица экзархатаУездным стала городком;Над ней — закат, но нет закатаВоспоминаньям о былом,

И неувядший блеск мозаикСквозь муть пятнадцати веков, —Как взлет вечерний птичьих стаек, —Все так же древен, так же нов.

В мозаиках — все неизменно, —Жизнь застеклилась на стенах, —И видит старая РавеннаБылое, как в зеркальных снах.

И в те же сны с благоговеньемЗдесь в храмах я вперяю взгляд,И византийские виденьяСо мной о прошлом говорят.

II. «Закат снижается, бледнея…»

Закат снижается, бледнея,Вдоль стен кудрявится акант,Вхожу под купол мавзолея,Где погребен бессмертный Дант.

Внутри над ветхими венкамиЗвучит стихами тишина,И так же здесь душа, как в храме,Благоговения полна, —

Здесь веет славою нетленной,Перед которой время — прах,Здесь вечность грезит вдохновенно,Заснув у Данта на руках[106].

Рим в снегу