Домашние правила - Джоди Линн Пиколт

Я новичок в криминальном праве в Вермонте и пока плохо ориентируюсь.

Я новичок в криминальном праве. Точка. Но этого я ей не скажу.

– Конечно, так в чем дело?

– Мой клиент малолетний – ему восемнадцать, и он аутист. Он чего-то учудил в суде, когда решался вопрос о мере пресечения, и теперь его посадили до слушаний по дееспособности. Но он не может приспособиться к тюрьме. Все время пытается причинить вред себе. Есть какой-нибудь способ ускорить процесс, чтобы колеса юстиции крутились побыстрее?

– В Вермонте с психиатрическим обслуживанием заключенных дела обстоят неважно. Раньше в качестве изолятора для экспертизы на дееспособность использовали государственную больницу, но финансирование прекратилось, поэтому теперь большинство пациентов отправляют в Спрингфилд, так как у них лучшая медицинская помощь, – говорит мне женщина. – У меня один раз был клиент, который ждал проверки на дееспособность, так ему нравилось обмазывать себя чем-нибудь с головы до ног: в первый вечер в тюрьме он сделал это с фунтовым куском масла за обедом, а перед встречей со мной обмазался дезодорантом.

– Перед контактным визитом?

– Да, бейлифам было все равно. Наверное, они думали, худшее, что он может сделать, – это обмазать меня чем-нибудь. Как бы там ни было, а тогда я подала ходатайство об освобождении под залог, – говорит адвокат. – Так вы снова попадетесь на глаза судье. Привлеките психиатра или психолога, чтобы тот подтвердил ваш рассказ. Но избегайте появления в суде вашего клиента, вам ни к чему повторение в зале суда представления, которое взбесит судью. Ваша главная задача – убедить его, что этот парень не опасен на воле, а если он будет носиться по залу суда как помешанный, это только испортит дело.

«Ходатайство об освобождении под залог», – записываю я в лежащем на столе блокноте и говорю:

– Спасибо. Это потрясающе.

– Нет проблем. Эй, вам нужен электронный адрес Джанис?

– Непременно, – лгу я.

Женщина диктует его мне, а я притворяюсь, что записываю.

Повесив трубку, я иду к холодильнику и достаю из него бутылку минералки; половину наливаю Тору, а оставшейся поднимаю тост.

– За Джанис Говард! – провозглашаю я.

– Мистер Бонд, – говорит на следующий день судья Каттингс, – разве мы не ждем оценки дееспособности по этому делу?

– Ваша честь, – отвечаю я, – мне кажется, мы не можем ждать.

В зале суда никого, кроме Эммы, доктора Мурано и прокурора – женщины по имени Хелен Шарп, у которой короткие рыжие волосы и заостренные, как у собаки, зубы, отчего она напоминает вампира или питбуля. Судья смотрит на нее:

– Мисс Шарп, ваше мнение?

– Я ничего не знаю о деле, судья, – говорит она. – Меня оповестили об этих слушаниях только сегодня утром. Подсудимого обвиняют в убийстве, вы назначили слушания по дееспособности, позиция штата: до тех пор он должен остаться в тюрьме.

– Со всем к вам уважением, Ваша честь, – начинаю я, – но я полагаю, суд должен выслушать мать моего клиента и психиатра.

Судья делает мне знак продолжать, я жестом подзываю Эмму выйти к месту, где дают показания свидетели. У нее под глазами темные круги, руки трясутся. Она убирает их с барьера и кладет на колени, чтобы судья не видел.

– Пожалуйста, назовите свое имя и адрес, – прошу я.

– Эмма Хант… дом сто тридцать два по Бёрдсей-лейн, Таунсенд.

– Джейкоб Хант, обвиняемый по этому делу, ваш сын?

– Да.

– Вы можете сказать нам, сколько Джейкобу лет?

Эмма откашливается.

– Ему исполнилось восемнадцать в декабре.

– Где он живет?

– Со мной, в Таунсенде.

– Он посещает школу? – спрашиваю я.

– Он ходит в Таунсендскую региональную старшую школу; он в последнем классе.

Я смотрю прямо на нее:

– Мисс Хант, есть ли у Джейкоба какое-либо особое заболевание, которое заставляет вас беспокоиться о его благополучии, пока он в тюрьме?

– Да. Джейкобу поставлен диагноз «синдром Аспергера». Это высокофункциональный аутизм.

– Как влияет синдром Аспергера на поведение Джейкоба?

Эмма на мгновение замолкает, опускает взгляд.

– Когда он решает сделать что-нибудь, ему нужно сделать это немедленно. Если это невозможно, он начинает сильно нервничать. Он почти не выражает эмоций, счастлив он или печален, не участвует в разговорах сверстников. Понимает все слова очень, очень буквально: если вы скажете ему, например, чтобы он ел с закрытым ртом, он ответит, что это невозможно. У него проблемы с гиперчувствительностью: яркий свет, громкие звуки и прикосновения, даже легкие, могут вывести его из равновесия. Он не любит быть в центре внимания. Ему нужно знать, когда именно что-то произойдет, и, если распорядок дня нарушается, он становится очень нервным и начинает еще сильнее отличаться от окружающих: хлопает себя руками по бедрам, разговаривает сам с собой, без конца повторяет фразы из фильмов. Когда ситуация становится для него невыносимой, он прячется куда-нибудь – в шкаф или под кровать и перестает разговаривать.

– Хорошо, – говорит судья Каттингс. – Значит, ваш сын неуравновешен, все понимает буквально, хочет поступать так, как ему нравится, и жить по своему распорядку. Это очень похоже на поведение подростков.

Эмма качает головой:

– Я плохо объясняю. Это больше, чем просто понимание всего буквально или желание следовать определенному распорядку. Обычный подросток сам решает ни с кем не общаться… для Джейкоба это не вопрос выбора.

– Какие изменения вы заметили в сыне с момента заключения его в тюрьму? – спрашиваю я.

Глаза Эммы наполняются слезами.

– Это не Джейкоб, – отвечает она. – Он намеренно вредит себе. Он почти ничего не говорит. У него снова проявляется самостимуляция – он хлопает руками, пружинит на пальцах ног, ходит кругами. Я пятнадцать лет потратила на то, чтобы сделать Джейкоба частью этого мира, не позволить ему замкнуться в себе… и один день в тюрьме все повернул вспять. – Она смотрит на судью. – Я просто хочу, чтобы мой сын вернулся, прежде чем до него будет уже не достучаться.

– Благодарю вас, – говорю я. – Это все.

Встает Хелен Шарп. Она ростом не меньше шести футов. Неужели я это только сейчас заметил?

– Ваш сын… его когда-нибудь раньше сажали под арест?

– Нет! – восклицает Эмма.

– Его когда-нибудь задерживала полиция?

– Нет.

– Были ли случаи в прошлом, когда вы отмечали регресс в поведении сына?

– Да. Когда планы меняются в последнюю минуту. Или когда он расстроен и не может выразить свои чувства словами.

– Тогда нет ли вероятности, что его нынешнее поведение не имеет отношения к заключению в тюрьму, а вызвано чувством вины за совершение ужасного преступления?

Эмма густо краснеет:

– Он никогда не сделал бы того, в чем его обвинили.

– Может быть, мэм, но в данный момент вашего сына держат под стражей за преднамеренное убийство. Вы ведь понимаете это?

– Да, – сухо отвечает Эмма.

– И ваш сын помещен в заключение под защитой, так что его благополучию и безопасности ничто не угрожает…

– Если его безопасность – не проблема, стали бы его помещать в камеру с мягкими стенами и полом? – возражает Эмма.

Мне хочется подскочить к ней и хлопнуть ладонью в ладонь.

– Вопросов больше нет, – говорит прокурор.

Я снова поднимаюсь:

– Защита вызывает доктора Мун Мурано.

Имя психиатра