Тайна древлянской княгини - Елизавета Дворецкая

Но едва успела Предслава подивиться этому, как взгляд ее упал на его левую руку. Из-за жары он закатал рукава своей новой рубахи до локтя, будто рыбак за работой; и на локте у него она заметила шрам – розовый, еще не очень старый, очертаниями явно напоминавший ящера: вытянутое тело, голова, хвост… Расширенными от ужаса глазами Предслава уставилась на этот шрам, застыла, будто обездвиженная злыми чарами. Уж сколько всяких примет указывало на связь Хельги с ящером-драконом, но тут она увидела на нем настоящую, недвусмысленную печать. И это не оберег на ремешке, такую отметину с себя не снимешь.

– На что ты так засмотрелась? – спросил Хельги. – Это у меня осталось от прошлогоднего похода на Волин. Есть такой город, он далеко отсюда, но там тоже живут венды, ваши дальние сородичи. Один их знатный воин, его звали Радогост, нанес мне удар мечом. Правда, потом мы заключили мир, и за эту рану он преподнес мне виру: вот это кольцо и серьгу. – Он поднял руку с кольцом и указал на левое ухо, в котором висела серебряная серьга, обвитая скрученной золотой проволокой.

– Мечом? Ты мог остаться без руки.

– Я уже не раз мог умереть… – Он усмехнулся. Предслава вновь отметила, что, когда он смеется, у него делается немного смущенный вид: будто он стыдится того, что в мире нашлось нечто, способное нарушить его невозмутимость.

Хорошо, что остальные представители ладожской знати не были женщинами, иначе они тоже лишь смотрели бы на Хельги конунга, разинув рот. Но к счастью, на старейшин и воевод его красота впечатления не производила, да они ее и не замечали. Что их по-настоящему смутило, так это требования Хельги: пропустить его с войском вверх по Волхову, чтобы он мог догнать своего сбежавшего отца, либо в короткий срок привезти Рерика сюда. В противном случае он обещал сжечь поселение, чтобы лишить своего отца всего достояния. Согласиться на первое Ладога не могла, этому мешал договор со Словенском, согласно которому, кстати, ильмерьские поозёры были обязаны в таких случаях помогать войском.

Ладожане очень надеялись, что раз уж сам воевода Велем в это тревожное время оказался в Словенске, то он вытрясет обещанное войско из ильмерьских старейшин, чей вожак, Вышеслав, кстати, приходился ему тестем. Однако требовалось, во‑первых, выиграть время до прибытия помощи, а во‑вторых, если получится, вообще обойтись без битвы. Никто не хотел разорения родного гнезда. Пока удалось избежать пожаров и пришельцы лишь немного пошарили в брошенных домах, откуда все самое ценное хозяевами было вынесено и скотина угнана; но если вражда вспыхнет вновь, Ладога будет сожжена, в который уже раз за время своего существования. Нынешние старики еще помнили, какой она была лет пятьдесят назад, после войны, в ходе которой был изгнан Лют Кровавый и его свейская дружина, помнили засыпанные углем и заросшие сорняками пустыри на месте нынешних изб, причалов, гостиных дворов и клетей. Пообещать выдать Рерика было проще, и старейшины надеялись, что Велем привезет его с собой, волей или неволей, живого или мертвого. А там уж пусть отец с сыном сами разбираются.

При условии, что Ладога выдаст ему отца, Хельги согласился заключить перемирие. В качестве заложников он пока оставил у себя всех пленных, захваченных на Ореховом острове, однако разрешил, чтобы родичи навестили их там и оказали помощь. Также он не возражал против того, чтобы ладожане сами отправились на Ореховый остров и погребли брошенные там тела павших в первой битве. С этим приходилось спешить: по жаркой летней поре мертвые и так уже слишком долго ждали возложения на краду…

В тот же день крепость почти опустела: жители вернулись в брошенные дома, а те, кто ничего не знал о своих мужчинах-воинах, устремились в урманский стан возле Дивинца, надеясь отыскать их среди пленных. Селинег собирал людей для похода на Ореховый остров, где предстояло с почетом предать огню тела Гостяты и Хакона. Предслава еще несколько дней провела в крепости, в доме Хакона, сидя возле Утушки, которая то выла до хрипоты, то впадала в полубеспамятство. Братилы среди пленных не оказалось, и Предслава сама обрезала по-вдовьи ее темные косы…

Глава 6

Вояту разбудило пение. По его подсчетам, к исходу шестого дня пути вверх по Волхову они уже почти добрались до Словенска, и он даже надеялся попасть туда засветло, но после полудня ветер переменился, и пришлось приналечь на весла. Не теряя надежды, Воята не хотел останавливаться на ночлег и все уговаривал товарищей потерпеть. В итоге плыли, пока не начало темнеть по-настоящему, так что он и сам уже не узнавал знакомых мест. Пришлось смириться и искать место для ночлега. И то не успели: среди зарослей водяной травы не виднелось ни одной песчаной отмели, где можно было бы выбраться на низкий берег, а темнота и опасность налететь на что-нибудь вынудили привязать лодку прямо к толстой ветке ивы, протянувшейся над самой водой. По этой же ветке, как по мосту, выбрались сами на сухое место. Даже огня не разводили: пожевали наскоро хлеба, запили водой, завернулись в плащи с головой от комаров и заснули. Хорошо, что лето. И только, казалось, Воята закрыл глаза, как где-то поодаль послышались голоса.

Ой ты светло солнышко, свет-Дажьбожушко!Раным-рано на заре поднимайся ты,Белым-бело во росе умывайся ты,Чистым-светлым облачком утирайся ты…

«Что, уже? – с досадой сквозь сон подумал Воята. – Уже вставать? Ну, еще немножко… капельку…»

Он перевернулся на другой бок и тут сообразил, что лежит на земле, на неровной охапке наскоро надерганной травы, укрытый плащом, а вокруг все мокро от росы. Но поющие голоса ему не приснились; приподняв голову и разлепив наконец веки, Воята услышал совершенно явственно:

Как на той горе да на горушкеЗелена трава растет, травушка,Как слеталися к ней белы лебедушки,Белы лебедушки, красны девушки…

Голоса были звонкие, молодые, девичьи. Воята отбросил плащ, поднялся, потянулся, огляделся: Волхов, зелень по обеим берегам, никакого жилья в пределах видимости. Солнце вставало, небо было ясным, только над вершинами деревьев еще висела белая полоса тумана, будто Лада, умывшись, повесила просушиться то самое полотенце, о котором пели.

Становились над рекой, да над реченькой,Кланялися низко Воде-Матушке…

Воята оглянулся на своих товарищей: и братья Светлыня с Братятой, Клык, и Воротило, и Огнец крепко спали, умаявшись за несколько дней пути, порой под парусом, но по большей части на веслах. Однако Вояту разбирало любопытство: кто же это поет? Казалось, голоса исходят от самой зелени, от желтых купавок, торчащих из воды у берега, от мелких волн и камней. Но если девки, то, стало быть, жилье близко. Уже сам Словенск или весь какая-нибудь?

Определив, с какой стороны доносятся голоса, Воята отправился туда, вглядываясь в заросли. Пение приближалось и наконец зазвучало уже совсем близко, за развесистыми ивами над Волховом. Таясь за толстым стволом, Воята осторожно выглянул сквозь свесившиеся ветки и чуть не присвистнул.

В десятке шагов от него виднелись две обнаженные девичьи фигуры, окутанные волнами распущенных русых волос; не переставая петь, по колено в воде, они собирали стебли рогоза и складывали пучки в корзины, подвешенные на ивах. Скользнув глазами по сторонам, Воята заметил еще двух таких же и вцепился в грубую кору дерева, чтобы покрепче держаться на ногах. Русалки! Захватило дух: а он чего думал? Сейчас самая их пора. Для того и поют, чтобы заманивать таких дураков, как он! Вон, и вода стекает с концов длинных волнистых прядей… Боясь пошевелиться, даже вздохнуть, чтобы не заметили, он в то же время не мог оторвать глаз от стройных девичьих тел, от белых рук и ног, мелькавших сквозь струящиеся волосы. Особенно ему понравилась одна: в самой поре, лет шестнадцати, светловолосая, пышнотелая, с мягким округлым животом и внушительной грудью.

Вот красотка повернулась в его сторону, и он сглотнул: пышный венок почти закрывал лицо, зато все остальное было отлично видно.

Мать Сыра Земля оберег меня!Мать Сыра Земля оберег меня!Мать Сыра Земля оберег меня!

– пели русалки, прохаживаясь между толстых ветвей ивы, частью протянувшихся над водой, частью погруженных в воду и полощущих ветки с длинными узкими листочками в Волхове, как сами они мочили волосы, когда наклонялись.

И вдруг стройное пение прервал дикий визг: заглядевшийся Воята не заметил, как пышнотелая красавица высмотрела среди веток его горящие глаза. Сдвинув венок на затылок, чтобы не мешал, она вопила и указывала на него вытянутой рукой с зажатым в пальцах стеблем рогоза.

Воята мигом опомнился, а русалки, прекратив петь, разом завизжали и бросились на него. Он кинулся от них что было силы. Хватило ума не бежать в ту сторону, где спали – а скорее, уже проснулись – его товарищи, а в другую, уводя погоню прочь. Казалось, что русалок тут очень много, десятка три – весь берег звенел дикими возмущенными голосами. Воята мчался сквозь кусты и заросли, разрывая травы и ломая ветки, будто олень, снова попал в какую-то воду, немного пробежал по руслу ручья, текущего в Волхов, поскользнулся, ушиб колено, потом вскарабкался на откос и засел в пещерке под корнями, прикрытой свесившимися кустами. И затих, пытаясь перевести дух.