Друзья встречаются - Илья Бражнин

Митя писал Сергею Федоровичу нечасто. Ответы получались тоже нечастые, но они были подробны. Эти письма политического наставника, деловитые и дружественные, Мите всегда были дороги и всегда как бы подталкивали вперед. Иногда в этих редких письмах были коротенькие приписки жены Новикова - Геси Левиной, два-три приветливых слова, поклон… Какая-то она сейчас? Господи, неужели он увидит её, через несколько минут увидит!

Митя растерянно и робко улыбнулся в темноту. Из парадной выглянула чья-то голова в картузе.

- Вам кого? - спросила голова, подозрительно оглядывая гостя.

- Мне в шестнадцатый номер, - ответил Митя, вставая с тумбы.

- А вы кто будете? - спросила другая голова, просовываясь в дверную щель ниже первой.

- Я в шестнадцатый номер, - повторил Митя. - Я только что с фронта.

- С фронта? - заинтересовалась первая голова, и из парадной вышел вихрастый долговязый подросток. - А как там на фронте? Какие известия?

- Известия потом, - сказал Митя, - обратно пойду, всё, что хочешь, расскажу. Ты мне сейчас ворота открой, товарищ дворник.

- Мы не дворники, - вмешалась перепоясанная накрест шалью женщина, вылезая из парадной. - Дворников у нас теперь нет. Мы домовая охрана из жильцов. По очереди ночью дежурим.

- Слушай-ка, товарищ, - дернул Митю за рукав вихрастый паренек. - Ты про фронт всё-таки скажи. У меня у самого батька вчерашний день на Юденича ушел.

Пришлось рассказывать о фронте - о всех фронтах. Паренек впился в Митю, словно клещ, и продержал бы его у ворот до утра, если бы Митя через полчаса решительно не потребовал, чтобы ему открыли ворота. Женщина достала из-под юбок большой ключ и отперла калитку.

- Я тут подожду тебя, - сказал паренек, с сожалением пропуская Митю под арку ворот. - Ты когда назад-то пойдешь?

- Не знаю, - отмахнулся Митя. - Может, через час, может, раньше.

Он прошел во двор и ощупью поднялся по темной лестнице в четвертый этаж. Чиркнув спичкой, он нашел нужную дверь и позвонил. Ему долго не открывали, и, позвонив ещё раза три-четыре, он заметил, что ручка звонка дергается слишком легко, - по-видимому, проволока, соединяющая её с колокольчиком, оборвана. Тогда он легонько постучал и тотчас услышал по ту сторону двери какие-то шорохи и лязг железа.

Митя поспешно оправил ремень на полушубке и уже прикоснулся к папахе, чтобы оправить и её, но тут открылась дверь - и Митя, как был, так и остался с поднятой рукой.

…Она стояла на пороге. За спиной её теплился синий огонек, фигура её была точно вырезана черным по бледно-синему фону и вставлена в узкую раму распахнутых дверей. Лица её, обращенного в лестничную тьму, не было видно. Чуть белел овал его, и вспыхивали влажные пятна глаз.

- Скорей! - сказала она, видя, что Митя не трогается с места. - Скорей входите, а то напустите холоду.

Он вошел в кухню. Она повернулась к нему и тихонько вскрикнула:

- Митя! Вы?

- Я самый, - сказал он, сильно встряхивая поданную руку. - Как живете? Как Сергей Федорович?

- Сережи нет. Он в Сибири.

- Давно?

- С тех пор как Восточный фронт перевалил через Урал. Он всё время на Восточном. А вы откуда свалились?

- Почти из дому. С Плесецкой. Из-под Архангельска.

- Давно там?

- С самого начала северной истории, с. июля прошлого года.

- А к нам надолго?

- Завтра утром ухожу с полком.

- Куда?

- Да тут, недалеко. У вас под боком. На Юденича.

- Вот как!

Они говорили стоя. Она забыла пригласить его сесть. Помолчав с минуту, она сказала:

- Я рада вас видеть, Митя. И вам надо помыться, будем пить чай.

Геся вышла. Митя огляделся. Кухня была просторная, барская, в два окна, с большой кафельной плитой, с широкой фаянсовой раковиной и тремя рядами полок для посуды. Впрочем, от двух рядов остались только медные кронштейны, а на третьей вместо посуды громоздились узлы, аптекарские пузырьки, пачки газет, книги, опрокинутая бутылка с остатками соски на горлышке. У окна стояла широкая кровать. Кровать была дорогая, палисандрового дерева, но украшения на ней были сбиты и исковерканы. С кроватью соседствовал обеденный стол красного дерева. Вокруг него стояли два жалких колченогих табурета и два старинных павловских кресла. Всё это освещалось скверной жестяной коптилкой на дорогой хрустальной подставке.

Митя с удивлением оглядел фантастическое соседство роскоши и нищеты. Взгляд его остановился на странном сооружении, стоящем на плите. Это был какой-то балдахин из портьер, осенявший наваленную на ящик горку одежды. Митя не успел понять назначения этой невиданной конструкции. Вошла Геся с охапкой досок и перекинутым через плечо полотенцем.

Она быстро растопила маленькую буржуйку и поставила на неё пузатый кофейник с чеканкой, с дужкой из слоновой кости, но темный от копоти и дыма. Митя спросил Гесю о странном смешении стилей в обстановке.

- Эта квартира раньше принадлежала банкиру Бернгардту, - сказала Геся равнодушно. - Сперва жилищный отдел вселил нас к нему в одну комнату, а потом, когда хозяин бежал за границу, квартира заселилась, хотя и сейчас половина пустует. С нами тут живут ещё четверо - актер, водопроводчик и два брата-монтёра. По большей части, впрочем, все здесь в кухне толкутся, потому что здесь буржуйка и единственная на всех люстра.

Она указала на жестяную коптилку, и Митя вспомнил свою фронтовую землянку с такой же коптилкой. По-видимому, линия фронта имела большее протяжение, чем устанавливали официальные данные. Здесь, в бывшей банкирской квартире, ныне заселенной монтерами и водопроводчиком, тоже был фронт со своей борьбой, лишениями, своими разрушениями и победами.

И в то же время это был дом, оседлое жильё - тёплое и обжитое. И буржуйка, почти такая же, как во фронтовой землянке, горела здесь совсем иначе - она излучала покой и блаженную немоту. Он сел на пол и открыл дверцу. Геся присела на табурет и наклонилась к огню. По лицу её блуждали багровые тени.

- Ну вот, - сказала Геся, поднимаясь, - чайник готов. Отправляйтесь мыться.

- Что, что? - переспросил Митя, следя за каждым движением Геси и, видимо, ничего не слыша.

- Мыться, - повторила Геся, - мыться. Поняли?

- Понял, - сказал Митя смущенно и поднялся на ноги.

Геся взяла коптилку, чайник, полотенце и провела его в ванную. Она вылила воду в кувшин, повесила полотенце на вешалку, выдвинула из-под ванны тазик и ушла.

- Жаль, мыла нет! Уж вы как-нибудь так, - сказала она, притворяя за собой дверь.

Ванная представляла собой примерно такое же зрелище, как и кухня. Дорогие изразцы, мраморная ванна, стопка изорванных книг, сломанное кресло, высокое трюмо, затащенное сюда, видимо, из гостиной взамен стенного зеркала, от которого осталась над раковиной только рама.

Это трюмо доставило Мите сомнительное удовольствие: впервые за последние два года он мог видеть своё отражение во весь рост и с обличительной точностью. Он с любопытством уставился на стоящего перед ним парня в перетянутой тонким ремнем гимнастерке и ватных штанах, запущенных в порыжевшие сапоги. Росту парень был среднего, в плечах широк (Митя не заметил, как пришла с годами эта ширина плеч). Стоял он на земле прочно, но особой статностью не отличался. Лицо, в едва заметных рябинках, заросло давно не бритой светлой бородкой; нос был несколько рыхл, глаза очень светлы, каштановые волосы сбиты комом. Он не получил удовольствия от лицезрения своей особы, но, отвернувшись от зеркала, невольно повел плечами, как бы проверяя ширину их, и покачался на мускулистых коротких ногах. Тело было сильным и сбитым, и он испытывал удовольствие от ощущения своей силы.

Он скинул гимнастерку и стал мыться. Когда горячая вода вышла, он стал плескаться в холодной. Потом он скинул сапоги, залез в ванну и сел на её край. Холодная вода колола горячие, слипшиеся на ногах пальцы. Он подставлял голову под кран, фыркал, кряхтел. Вода журча убегала в решетчатое отверстие на дне ванны и снова набегала из булькающих веселых кранов. Должно быть, он пробыл в ванной очень долго, потому что, когда он вернулся в кухню, чайник снова закипел.

- Какой же вы лохматый, - удивилась Геся, увидя его, - хоть бы причесались!

Она принесла ему расческу, но волосы не повиновались ей. Прическа никак не выходила. Геся, улыбаясь, следила за его движениями и вдруг сказала тихо, даже печально: