Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

В сознании Муравьева, хорошо знавшего все творчество Карамзина, «Письма русского путешественника» и «История государства Российского», несомненно, были соединены единой историко-политической концепцией. Спор ведется не столько с Карамзиным как историком – это составляет внешний, хотя и безусловно важный план, – но с Карамзиным как политическим мыслителем. В «Письмах русского путешественника» Муравьев ищет истоки исторических воззрений Карамзина и попутно «для себя» (только этим можно объяснить их бесцеремонный стиль) делает критические замечания. Раздражение, которое при этом испытывает «молодой якобинец», объясняется не столько несогласием с автором «Писем», сколько «неуловимостью» его концепции.

Все было бы намного проще, если бы Карамзин объявил себя ярым противником революции и ее идей, но этого как раз и нельзя найти в его произведении. Сложность его отношения к революции заключалась в том, что оно не могло быть описано ни на одном из существовавших тогда политических языков. Все попытки представить отношение Карамзина к революции как реакционное, консервативное или даже консервативно-либеральное не дают никаких результатов. Для Карамзина революция – дело человеческих рук, и она такова, каковы люди, делающие ее. Поэтому вместо готовых оценок читателю предлагается описание революционных событий, человеческих характеров, мнений и т. д.

Уникальные исследования Ю. М. Лотмана вернули карамзинскому восприятию французской революции его живые и неповторимые черты[566]. Структура «Писем русского Путешественника», как показал Лотман, организована таким образом, что читателю подаются события, последствия которых он, в отличие от путешественника-повествователя, уже знает, поэтому рассуждения путешественника приобретают характер невольного пророчества и предостережения. Это особенно раздражало Муравьева, который, как это видно по его заметкам на полях «Писем», видел в начале революции не предвестие грядущих бед, а торжество идей свободы и справедливости. Революция не кажется ему фатальным событием. Она – порождение несправедливых социальных отношений. На полях карамзинского текста против предложения: «Дерзкой сын не побоится восстать против отца своего, и раб против господина» – Муравьев, подчеркнув эти слова, написал: «весьма естественно»[567].

В отличие от Карамзина, Муравьев видит в революции не проявление злой воли отдельных людей, а вполне законное сопротивление социальному гнету. Такая точка зрения близка Мадам де Сталь, показавшей в своей книге целую систему злоупотреблений и притеснений народа в условиях абсолютной монархии. Не согласен Муравьев и с карамзинскими характеристиками революционеров. В Письме 98-м «Париж, Апреля… 1790» читаем: «Один Маркиз, который был некогда осыпан Королевскими милостями, играет теперь не последнюю ролю между неприятелями Двора. Некоторые из прежних его друзей изъявили ему свое негодование. Он пожал плечами и с холодным видом отвечал им: que faire? j’aime les te-te-troubles! (что делать? я люблю мяте-те-жи!)». Маркиз заика. «Но читал ли Маркиз историю Греции и Рима? Помнит ли цикуту и скалу Тарпейскую? Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция – отверстый гроб для добродетели и самого злодейства».

Современный читатель нуждается в комментарии Ю. М. Лотмана: «Имеется в виду Антуан-Никола маркиз де Кондорсе (1743–1794) – известный ученый математик и философ, непременный секретарь Французской Академии наук, примкнувший к революции и сделавшийся в 1791–1792 гг. одним из ее лидеров, с тем чтобы пасть в эпоху террора вместе с жирондистами <…> Не располагавший никаким состоянием Кондорсе в молодости получал королевскую пенсию <…> В незнакомом обществе он производил впечатление заики. Проясняется еще одна деталь: говоря об опасности революции, Карамзин строкой ниже использует выражение Мирабо, однако вставляет в него упоминание о цикуте, в речи Мирабо отсутствовавшее. Последнее может быть истолковано как прямой намек на судьбу Кондорсе: преследуемый Робеспьером, Кондорсе принял яд, чтобы избежать эшафота»[568]. Читая это место, Муравьев вряд ли нуждался в комментариях. И кто такой маркиз-заика и при чем тут цикута, ему было хорошо понятно. Но если для Карамзина Кондорсе – живой человек, легко теряющийся в обществе, не умеющий произносить речи, человек, которого постигла страшная участь и который сам вовлек себя и многих других людей в кошмарный водоворот террора, то для Муравьева это прежде всего политическая фигура, ученик Вольтера, последовательный сторонник прогресса и принципов свободы, автор блестящего трактата «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума»[569]. Ирония Карамзина над физическим недостатком человека, который жизнью заплатил за свои убеждения, Муравьеву кажется недопустимой. Поэтому он перечеркнул слова, имитирующие заикание, а против сентенции, осуждающей революции, написал: «вероятно, мораль скверная»[570].

Особое неприятие у Муравьева вызывает позитивная программа Карамзина, направленная на исправление нравов, а не общества: «Когда люди уверятся, что для собственного их щастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякие же насильственныя потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот»[571]. Комментарий Муравьева: «Так глупо, что нет и возражений»[572].

Против сочувственно сентиментального описания Карамзиным королевской четы Муравьев написал: «Какая дичь – как все это глупо»[573]. Подчеркнув слова Карамзина: «Народ любит <…> кровь Царскую», Муравьев «прокомментировал»: «От глупости». Смысл возражений не в том, что королевская семья была плохой, а в том, что личные качества Людовика XVI и Марии-Антуанетты в происходивших событиях не имели никакого значения. Де Сталь писала: «Личный характер королевы и короля несомненно привлекательны, но произвол французского правительства на протяжении веков соединил столько зла с духом времени, что добродетели самих государей исчезали в огромном множестве злоупотреблений, которым они были окружены[574]. Когда народы чувствуют необходимость политических реформ, личных качеств монарха недостаточно, чтобы остановить силу этого движения»[575].

Не может вызвать сочувствие Муравьева и явная идеализация в «Письмах» старого режима. «Французская монархия, – пишет Карамзин, – производила великих Государей, великих Министров, великих людей в разных родах; под ее мирною сению возрастали науки и художества; жизнь общественная украшалась цветами приятностей; бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком… Но дерзкие подняли секиру на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем!». Муравьев полемически приписал: «и лучи (лучше. – В. П.) сделали», а против всего отрывка – только одно слово: «неправда»[576].