Разорванный круг - Владимир Федорович Попов

— Только ради бога не судите о наших ученых по мне, — после короткой, но показавшейся всем неимоверно долгой паузы, снова заговорила Чалышева. — У нас есть подлинные таланты, люди семи пядей во лбу, по отдельности и все вместе они делают огромной важности работу. Там, где мы сосредоточиваем все свои усилия, как лучи в фокусе, мы достигаем многого. Но у нас, увы, бывают серьезные провалы. Друзья мои! — Большая, ответственная аудитория для Чалышевой уже не существует, она говорит в пространство. — Это очень прискорбно, что наука не ограждена от людей случайных, просочившихся с черного хода по всяким ходатайствам, а еще чаще и по прямому нажиму влиятельных лиц. От них, от этих случайных, и неверные пути поиска, и огульное отвергательство, и зависть, и склоки…

Натянув на голову шарф, Чалышева быстро вышла, почти выбежала из кабинета, не посчитавшись с установившейся этикой высоких совещаний.

Наступила гнетущая тишина.

Ее нарушил Самойлов, поймав на себе выжидающие взгляды.

— Мне кажется, самым разумным в данной ситуации будет следующее: товарищ Брянцев должен во что бы то ни стало выяснить причины выхода из строя шин в Ашхабаде. Надо определить хоть одно неизвестное в этом уравнении со многими неизвестными. Лишь в таком случае мы сможем принять правильное решение и обсудить его в деталях.

Не осведомившись, есть ли у кого возражения и советы, Самойлов поспешил вслед за Чалышевой.

В коридоре он долго и горячо говорил с ней, но о чем — никто не слышал — все вышедшие из кабинета столпились на другом его конце.

Брянцев подошел к Саввину прикурить.

— Папироса — лучший товарищ в минуты жизни трудные. И собеседник, и советчик. — Пыхнул, испытав удовольствие.

— Поклонитесь Чалышевой в ноги, — сказал Саввин, — иначе был бы из вас блин. А Дубровин каков, а? С виду мухи не обидит, а зубы показал и даже грызанул.

Заметив, что Самойлов отпустил Чалышеву, Брянцев устремился вслед за ней.

В раздевалке он помог вконец сникшей женщине надеть плащ, взял ее портфель, и вместе они вышли из подъезда.

— Я преклоняюсь перед вашим мужеством, — заговорил Алексей Алексеевич, когда спустились на тротуар. — Как вы решились, Ксения Федотовна?..

— Какое там мужество… — почти неслышно, одними губами проговорила Чалышева. И уже набрав голос: — Его не было и нет. До сих пор колени дрожат. Просто не могла иначе… А Хлебников наповал меня… Кстати, у него для этого есть основания.

Какое-то время шли молча. Потрясенный глубиной человеческого отчаяния, Брянцев все же вспомнил, что его ждет Леля и безмерно волнуется за исход сегодняшнего разбирательства. Он сказал Чалышевой, что торопится, поскольку вечером отправляется в Ярославль, и объяснил, по какой надобности.

— Переезжайте к нам на завод. Мы примем вас с распростертыми объятиями, — предложил он Чалышевой, надеясь, что такая возможность выведет ее из тупика и хоть немного облегчит состояние.

— Соломинку протягиваете?

— Почему соломинку? Руку. Крепкую, надежную.

— Вы знаете, что произошло? — сдавленно проговорила Чалышева, не ответив ни «да», ни «нет». — Я рухнула. Прежде всего в собственных глазах. Я слепо верила показателям озоновой камеры, попавшись на удочку «непогрешимости» западной науки, и к вящему своему удивлению убедилась, как была неправа. Понимаете теперь, чего стоит моя диссертация и что стою я сама? И вот неизбежный трагический итог… Прах, тлен…

— Ксения Федотовна, вы не рухнули, вы вознеслись! В глазах у всех, право! — горячо возразил Брянцев. — Отказ от заблуждений — это подвиг, равноценный открытию истины! А лишать степени и считать профессионально непригодными надо тех, кто упорствует в своих заблуждениях.

— Успокаиваете? И на том спасибо… — Чалышева сделала попытку улыбнуться, но улыбка получилась натянутая, отстраненная.

Движимый вспышкой признательности, Брянцев, прощаясь, приник к руке Чалышевой.

ГЛАВА 23

И вокзал, и привокзальная площадь, и улица, берущая отсюда свое начало, — все было в этом стариннейшем русском городе новым, большим, красивым, и Брянцеву показалось, что в Ярославле он никогда не жил. Только площадь Волкова, где вышел из троллейбуса, узнал. Здесь все оставалось нетронутым с тех пор, как он уехал в Сибирск: и гостиницы — их две, и Театр имени Волкова, выдержанный в стиле модной для начала XVIII века модернизированной московской классики. Здание это, вспомнилось, было предоставлено в распоряжение будущего выдающегося актера, а в ту пору страстного любителя театра купеческого сына Федора Волкова, предком весьма почитаемого поэта Аполлона Николаевича Майкова. А еще вспомнилось, что когда-то, давным-давно, на заре становления Руси, город претерпел, как, впрочем, и многие другие русские города, бессчетные набеги разноплеменных и разноверческих («И отец, и братья, и чады нашея, аки воды многия, землю напои…») золотоордынских конных полчищ и других «поганых» степняков, пожары, мор и, как другие города, снова и снова возрождался к жизни и устоял навечно.

С жильем повезло. Только-только закончилось какое-то межобластное совещание, свободных номеров оказалось вдосталь.

Тщательно побрившись, Брянцев вышел на улицу, и сразу его внимание привлек огромный стенд шинного завода, установленный вдоль тротуара. Подойдя к нему, принялся рассматривать большие, отлично выполненные фотографии. Новые шины, новые станки, новые цехи.

Да, изменился завод за тринадцать лет. До чего же стремительно бежит время! Почти двадцать четыре года прошло с той поры, как, окончив школу, он появился в Ярославле и устроился учеником в сборочный цех яшз.

Ох и хлебнул он тогда горя! Работа не клеилась, он никак не мог научиться, казалось бы, нехитрому делу надевать один на другой резиновые браслеты на барабан строго по центру — непременно чуть перепускал, приходилось перемещать обратно. Первый браслет он надевал без особого труда — резина к металлу не очень-то прилипала, передвинуть ничего не стоило, — а вот с остальными, если не попадал сразу по центру, была беда: браслеты слипались, образовывали складки, и расправить их никак не удавалось. Его наставник Прохор Кондратьевич, старый, опытный сборщик, отличавшийся завидным педагогическим терпением, и тот выходил из себя от Лешкиной неуклюжести. Даже грозился погнать в отдел кадров, чтобы подобрали ему работу попроще. «Чего в грузчики не подашься? — подстрекал, бывало, он. — Чего к сборке прилип? Силища у тебя — как у молодого медведя, а сноровки… Нету у тебя сноровки. — И снисходил: — Ладно, покажу уж еще разок».

«А может, Кондратьич туп, как дуб, научить не умеет», — хватался Лешка за спасительное предположение, и несколько дней оно поддерживало душевные силы. Но Прохору Кондратьевичу дали второго ученика, и по виду щупленького, и с лица глупенького, и будто на смех названного родителями Антеем, а дело