Бренная любовь - Элизабет Хэнд

зелень, карнеол, caput mortuum,[45] порошки из самоцветов и измельченных египетских мумий, изумрудных надкрылий жуков и переливчатых крыльев бабочек. Кроватью художнику служила железная койка, накрытая изжеванным одеялом и заваленная листьями.

Кэнделл тихонько подошел к Рэдборну.

– Слышите их?

– Кого?

Рэдборн украдкой отвернулся. От Кэнделла исходил ужасный смрад: прогорклые масла, тухлые яйца и ни с чем не сравнимая вонь дохлой мыши.

– Они очень тихие. Прислушайтесь.

Кобус показал куда-то пальцем. Только сейчас Рэдборн обратил внимание, что в комнате полно насекомых – мошек (чего следовало ожидать, учитывая, сколько в палате грязи и мусора) и мириады крошечных алых бабочек размером с человеческий ноготь. Кэнделл пихнул Рэдборна в бок и показал на одну, которая билась в окно.

– Слышите ее? – повторил он вопрос.

– Что я должен слышать?

Рэдборн подумал, что Кэнделл шутит, но по внимательному лицу художника понял, что это не так. Склонив голову набок и прислушавшись, Рэдборн действительно услыхал… даже не звук, а смутное воспоминание о звуке, тишайший шорох, с каким тяжелые хлопья снега ложатся на стекло или падает с дерева лист.

– Совсем другое дело – когда они умирают, – прошептал Кэнделл.

Он подошел к углу окна, сложил ладони вместе, бережно взял в них бабочку и повернулся к Рэдборну.

– Впрочем, и мы, люди, в смерти меняемся, – добавил старик. – Их понимание смерти в корне отличается от нашего: они живут так долго, что просто не могут представить себе, каково это – умереть. Каково нам жить, понимая, что рано или поздно все должно погибнуть. Для них смерть – большая редкость и неожиданность. В их словаре даже нет такого слова. Вот почему они не способны к искусству и не понимают того, что создаем мы. Для них мы как картины. Вот почему они крадут наших детей и вступают с нами в любовную связь. Вот почему они нас коллекционируют.

– Кто? – спросил Рэдборн; его начинал охватывать ужас. – О ком вы говорите?

Кэнделл с улыбкой шагнул к нему, на долю секунды развел ладони в стороны (Рэдборн едва успел разглядеть в его руках маленькую бабочку с черными усиками, белыми на концах) и тут же без всякого предупреждения хлопнул в ладоши. В воздух взвилось облачко бледной, будто меловой пыли, затем Кэнделл раскрыл ладони и показал Рэдборну размазанное черно-красное пятно с чем-то розовато-белесым посередине.

– Умирая, они не издают ни звука, – произнес он.

Рэдборн с отвращением смотрел, как Кэнделл подносит ладони ко рту и с улыбкой размазывает бабочку по губам.

– Ни единого звука! Никогда!

Внезапно в ушах Рэдборна зазвонили колокола. Звон, сперва приятный, постепенно нарастал и нарастал, покуда Рэдборн не осознал, что это вовсе не колокола, а море. Черные, зеленые и серые волны поднялись и неистово били в окна и двери, норовя поглотить особняк целиком. В палате сгустилась тьма. Лицо Кэнделла маячило впереди белой луной, борода и волосы были подобны облакам. И тут Рэдборн увидел – или ему почудилось, – что к нижней губе безумца пристало что-то крошечное, и оно все еще двигается… Не лапка насекомого, а женская ручка.

– Мистер Комсток?

Рэдборн заморгал. Морок рассеялся, комнату наводнил свет. В нескольких футах от окна сидел Кобус Кэнделл и писал что-то на овальном холсте. Рэдборн ошеломленно и испуганно осмотрелся по сторонам. Дотронулся до своего горла и почувствовал, как дрожат руки.

– Где… доктор Лермонт? – выдавил он.

Кобус подался вперед, выводя спираль по центру холста. Не отрывая глаз от картины, он ответил:

– Ему нужно было заглянуть к мисс Апстоун. Он сказал, что увидится с вами за ужином… Вы разве не слышали, как он попрощался?

– Я… нет. – Рэдборн помотал головой. – Видно, я отвлекся… Простите, а он…

– Будьте так любезны, подайте мне яйцо.

– Яйцо?

– Да, оно лежит прямо у ваших ног, рядом с «Персефоной».

Рэдборн опустил глаза. В ворохе сухих листьев под окном пряталось крошечное полотно, а рядом обнаружился сероватый кружок, легко уместившийся бы ему в ладонь – птичье гнездо. Внутри лежало единственное яичко чайного цвета в темно-коричневую крапинку.

– Это? – Рэдборн подобрал яйцо.

– Да, будьте так добры. Благодарю, – сказал Кэнделл. – Воробьиная овсянка. Они любят вить гнезда из конского волоса.

Он поднял яйцо к свету и внимательно осмотрел. Затем одним ударом кисти пробил в скорлупе дырку, поднес яйцо ко рту, шумно втянул содержимое и бросил скорлупу на пол. У его ног лежал целый ворох скорлупок и, кажется, стрекозиных крыльев.

– А то больно уж много их развелось, – сказал Кэнделл, возвращаясь к работе.

Рэдборн встал; сердце бешено колотилось, а голова раскалывалась, словно его только что ударили по ней тяжелым предметом. Давно он здесь? Когда же ушел Лермонт? Якоб Кэнделл работал с совершенно невозмутимым видом. Рэдборн бросил взгляд в окно и увидел, что солнце клонится к западу. Он подошел вплотную к окну и уставился на серый облачный хребет у горизонта, отсеченный белой чертой от моря. Он боялся заговорить с Кэнделлом и стыдился собственного страха, причем пугало его не то, что он остался наедине с безумцем, а, скорее, его странное спокойствие и невозмутимость.

– Можете осмотреть мои работы, если желаете, – сказал Кэнделл спустя несколько минут. – Так обычно делают мои гости. За работой я не очень-то разговорчив. Уверен, вы меня понимаете.

– Да… Да, конечно.

Рэдборн отвернулся от окна и подошел к книжной полке, заваленной коробками с кистями. На ней помещалось очень маленькое полотно с изображением пышного застолья. Миниатюрные, но тщательно выписанные люди в бальных платьях и громадных гофрированных воротниках елизаветинской эпохи сидели за длинным столом и ели жареную на вертеле мышь, причем у всех были одинаковые, уже знакомые Рэдборну раскосые глаза и жестокие губы. Мастерство художника не могло не вызывать восхищения: человечки на картине были буквально с ноготок, а то и меньше, однако их наряды можно было разглядеть во всех подробностях, вплоть до корсажей из чешуи карпа и огромных ажурных воротников из белого пуха ваточника.

«Пир» – гласила надпись в нижнем правом углу картины. «ЯКОБ КЭНДЕЛЛ, БЕДЛАМ, СЕНТЯБРЬ 1863 ГОДА».

Рэдборн через плечо покосился на Якоба – посмотреть, пользуется ли тот при работе лупой. Нет, лупы у него не было. Тогда он вновь посмотрел на картину и прищурился, пытаясь разглядеть половинку грецкого ореха – колыбельку, в которой сидело орущее дитя с багровым лицом. Оно было настолько микроскопическое, что у Рэдборна заболела голова от одной попытки его рассмотреть.

– Вот же диво! – пробормотал он.

И ведь написано маслом, подумать только! Он наклонился ближе, чтобы получше рассмотреть картину, и ненароком ударился головой об полку.

– Ах ты,