Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы - Александр Львович Соболев

мою мешкотность, разбрелись сами по ближайшему лесу, чтобы набрать хоть небольших веток на растопку. В таком случае вряд ли бы они могли удалиться особенно далеко и их, вероятно, было бы слышно: в лесу, особенно почему-то вечернем, звуки разносятся далеко. Я присел на бревнышко у костровища и прислушался. Лес жил своей собственной жизнью: недовольно перекликались птицы, в кронах слегка шумел, налетая, ветерок; что-то дышало и булькало в воде: может быть огромная рыба, а может быть, и бобр, праправнучек того, что служил моделью для найденной нами фигурки. Не было слышно ни шагов, ни голосов — ничего. Как любой человек с оскверненным цивилизацией умом, я в следующую очередь подумал, что делаюсь жертвой розыгрыша — и собрался вести себя как ни в чем не бывало в ожидании, пока они с хохотом выскочат из-за кустов (теперь-то я понимаю, что сама такая мысль была патологической: ничего в их предшествующем поведении не намекало на склонность к идиотическим шуткам, но так глубоко в нас зашиты эти паттерны, что сопротивляться жанровому ожиданию невозможно). Что ж! К счастью, у меня все нужное было с собой. Я подбросил часть принесенных дров в весело полыхавший костерок, достал из баула на всякий случай прихваченную походную кастрюльку и пачку вечной корейской лапши. Мой высокотехнологический котелок нельзя использовать с открытым огнем (я исходил из того, что они возьмут свой), но я кое-как его пристроил на бревнышке и, дождавшись, пока вода закипит, залил кипятком ужин и заварил в кружке чай.

Тем временем совсем стемнело. Шутка стала казаться мне все более глупой, так что я несколько раз позвал своих спутников — без всякого, конечно, результата: только какая-то птичка издевательски, как мне показалось, почирикала из темноты. Новая мысль пришла мне в голову и я, засветив налобный фонарик, поспешил ее проверить — и вовремя, чтобы пустить догадки по новому руслу. Лодки не было. То есть это скорее всего означало, что, покуда я возился с дровами, произошло что-то такое, что заставило их, побросав все свои вещи и не затушив огня, спешно прыгнуть в лодку и отплыть. Выглядело это полным бредом. Они не могли получить никаких известий из дома, поскольку никакой связи тут не было (с напрасным оптимизмом я выхватил из кармана телефон и проверил: увы). Если бы, например, наш лагерь накрыли бы какие-нибудь археологи еще более черные, неже-ли мы, нашим бы явно дали время собраться, да и ритуальная беседа вряд ли окончилась бы за те несчастные полчаса, что меня не было.

В юности я несколько раз ходил на охоту с другом моих родителей — опытным спокойным мужиком, много лет проработавшим промысловиком в Восточной Сибири. Много чего полезного запомнил я из этих походов, но один совет особенно врезался мне в память. «Если заблудился, — говорил он мне, — или вообще какая-то непонятная ситуация, но прямо сейчас жизни ничего не угрожает — главное не спешить. Сядь, покури, а если можешь, и чаю сделай. Но главное — покури. Даже если не куришь — все равно надо пачку сигарет на такой случай с собой таскать». Припомнив это, я послушно выкурил сигарету. Многоочитая ночь, как учили нас в университете, взирала на меня со всех сторон. Как бы я не обдумывал сложившуюся ситуацию, я твердо понимал единственную вещь — что прямо сейчас я сделать ничего полезного не могу и в любом случае мне нужно дождаться завтрашнего утра. Не могу сказать, что мне вовсе не было страшно — конечно, было. Но, прислушиваясь сам к себе, я понимал, что, впустив панику хоть в щель задней двери своего сознания, я рискую гораздо больше, чем просто плывя по течению времени в ожидании нового дня. С этой благодетельной мыслью я сгреб тлеющие угли в кучу, чтобы не подпалить опад, и пошел в палатку.

Проснулся я среди ночи от того, что услышал пение. То есть сперва послышался какой-то звук вроде жужжания комара или свиста ветра, когда он сквозит через не полностью закрытое окно, но вскоре, по мере приближения, он делался все более и более разборчив. Нежный женский или детский голос негромко пел тягучую грустную песню на неизвестном мне языке. Возникнув где-то над болотом (моя палатка стояла так, что я лежал ногами к воде), звук медленно приближался ко мне и наконец остановился совсем рядом с моим изголовьем. И тут произошло то, ради чего, вероятно, я и рассказываю эту историю: я испытал такой чистый, дистиллированный ужас, которого до этого не чувствовал никогда в жизни. Это было ощущение, родившееся где-то в мозжечке или спинном мозге: наверное, что-то подобное возникает в темном сознании мыши, угодившей в лапы совы или быка перед резником. Я лежал с широко раскрытыми глазами, парализованный страхом, в спальном мешке, в своей темно-розовой с белым палатке и слышал как в нескольких сантиметрах от моей головы за тонкой стенкой нежный голосок выводит свои рулады. Оно докончило, наконец, припев и замолкло. Я услышал тихие шаги, удаляющиеся от палатки. Никакие сокровища мира не заставили бы меня открыть полог и выйти. До рассвета оставалось еще часа четыре, но иррациональное чувство не позволяло мне затеплить мой киндл и провести их за чтением, так что я лежал, таращась во тьму, пока не провалился вдруг в сон без сновидений.

Утром все было по-прежнему, если исключить толстый слой росы, покрывший за ночь все мое и наше имущество. Дальнейшее рассказывать, признаться, скучновато, так что я обойдусь пунктиром. Преодолевая неловкость, я перебрал вещи моих бывших спутников, чтобы изъять необходимые для сплава припасы, срезал шнуры с их палатки, спилил десяток молодых сосенок, разделав их на примерно трехметровые хлысты равного размера. Связал хлысты веревками, пустив в дело и завалявшийся у меня в бауле моток. Вырезал длинный шест, после чего, собрав свои вещи и прихватив нашу скромную добычу, пустился в путь, ориентируясь по вполне работающему GPS. На третий день меня догнали туристы на катамаране, согласившиеся за скромную мзду доставить мое имущество и меня самого до цивилизации. Сперва они явственно дичились и даже, пошептавшись, выставили на привале ночного часового, но разговорившись, мы обнаружили кое-каких общих знакомых, так что лед отчуждения вскоре растаял. Несмотря на это, всех подробностей своей истории я им не рассказывал.

Через четыре дня пути я был в Перми, а на следующий день — у себя дома. В деревушку, где мы ночевали по пути туда, я на всякий случай заезжать не стал. Василий, мой поставщик копанины, с тех пор мне не звонил, а спустя несколько месяцев я узнал, что он умер —