Избиение младенцев - Владимир Лидский

– Элевы? – спросил один из них.

– Элевы, – ответил полковник. – Элевы и профессори.

И положил пальцы на свой погон. К румынам подошёл Реммерт. Кадеты напряжённо ждали. Румынский сержант знаком приказал офицерам снять шинели. Полковник и капитан стали расстегиваться. Сержант подошёл к Фокину и снял с его мундирной пуговицы золотую цепочку, за цепочкой потянулись часы. Фокин покорно молчал. У Реммерта нашли пустой серебряный портсигар, сержант открыл его, вытряхнул табачные крошки, щёлкнул, закрывая, и передал стоящим позади товарищам. Часы сунул в карман своей шинели и кивком головы приказал двигаться дальше. Кадеты подобрали оружие и продолжили путь. Румыны приотстали, взяв наперевес винтовки.

Последний отрезок пути. Никита шёл, несколько ободрясь, как и все кадеты, несмотря на беспредельную усталость, стёртые до многослойных струпьев ноги и резь в желудке, он шёл и думал, что спасение не могло обойти их стороной, что всё, слава Богу, вот-вот закончится, и их многострадальный отряд скоро будет в теплом сухом помещении, где всем дадут по куску хорошего ржаного хлеба и по кружке настоящего горячего чаю… Перед ним снова всплыло Лялино лицо, лица родителей, старших Гельвигов, убитого Саши и… он споткнулся… Женя! Женя Гельвиг! Женя – у Котовского? Женя – у красных? Этого не может быть! Он обознался. Это был кто-то другой, очень похожий на Женю. Женя не мог быть у красных, Женя сам был кадетом, с германской он вернулся подпоручиком с солдатским Георгием! Женя воевал за веру, царя и Отечество, как мог он оказаться у красных?

Никита глянул вперёд, поверх голов товарищей. Впереди уже виднелись знакомые домишки Раскаевец. С пологой дороги от сельца спускалась вереница повозок и бесформенная колонна чёрных, словно обугленных людей, которые шли в полном молчании, и только скрип колёс, удары копыт о мёрзлую землю да редкое ржание лошадей нарушали страшную немоту этих призраков. Они подошли ближе, и кадетам стали видны грязные белые бинты на их руках, ногах, головах, некоторые брели, опираясь на костыли и самодельные сучковатые палки или на плечи товарищей. Впереди процессии шла с тёмным закаменевшим лицом маленькая сестра милосердия, держа в обожжённых морозом руках флаг Красного Креста, – видно было, что флаг тяжёл для неё, его набухшее влагой строптивое полотнище рвалось с древка в румынскую сторону, словно хотело вернуться туда, под сень аккуратных хаток, в тепло и уют мирной жизни. Раненые поравнялись с кадетским отрядом. Кадеты остановились.

– Не хотят нас румыны, – сказал кто-то из обоза. – Вишь как, братовья-то…

– Подыхать послали калечек, небось в тягость мы им, – добавил кто-то другой.

– А как же! – не удержался третий, – мы для них нонче костью в горле стоим, глядишь, подавятся. Вот и сбагрили от греха подальше. А и правильно! Нехай красные нас схарчуют, авось те уж не подавятся!

Никита с ужасом смотрел на раненых. Последние закатные краски ложились на их искажённые лица и оттого лица те багровели в вечерних сумерках, а в глазах несчастных отражался последний прощальный свет потухающего неба. Кадеты стояли, опустив головы, сосредоточенно разглядывая льдистую землю у себя под ногами.

– Марш! – тяжко вздохнув, скомандовал капитан Реммерт.

И кадеты снова двинулись вперёд. На лёгком подъёме перед самым селом Никита оглянулся: раненые погибшего обоза генерала Васильева выходили из плавней, и в сумерках ещё хорошо видна была их колонна, – чёрная на белом запорошённом днестровском льду… внезапно равнина заворочалась, мелко затряслась и стал слышен какой-то невнятный гул, – он нарастал постепенно, стройные поначалу отрывочные звуки, в которые вплетались мелодии маршей, вальсов, мазурок, смешивались и проникали друг в друга, превращаясь в чудовищную какофонию, в скрежет, грохот и скрип, невыносимый для человеческого уха, колонна уже парила над землёй, плавно поднимались ноги солдат и офицеров, как ослабевшие крылья выносились руки, торжественно ступали лошади, временами кренясь то вправо, то влево, и морозный ветер размётывал их косматые гривы, флаг Красного Креста реял впереди, а маленький знаменосец упрямо шагал навстречу своей погибели, и весь этот почти уже потусторонний отряд, как будто укрытый покровом милосердия, но обречённый, обречённый, медленно двигался навстречу стоящим на взгорье орудиям и пулемётам…

Письмо Ляли Никита на всякий случай сжёг и немедленно приступил к хлопотам по получению визы в Советский Союз. Вопреки ожиданиям в посольстве отнеслись к его просьбе с пониманием, то ли оттого, что недавно странами был заключён советско-французский пакт о ненападении и любые контакты сторон свидетельствовали о взаимной благожелательности, то ли оттого, что Никита пообещал прочесть в Москве пару необременительных лекций о французском самолётостроении, рассказать о себе и о своём товарище Константине Розанофф, а может, и ещё по какой причине… В посольстве ему все вежливо улыбались, помогли с оформлением бумаг и скоро он был уже готов отправиться в волнующее путешествие.

В Москве он появился глубокой зимой, когда запустение улиц и площадей, их дегенеративную запущенность и захламленность несколько прибрал обильный многодневный снежок, и город смотрелся весело и празднично под свежей, словно только что простиранной белой простынёй. Осознать пути движения московского транспорта он не мог, поэтому пришлось обращаться за помощью к постовому милиционеру. Тот вежливо объяснил, как проехать на Кудринку, подозрительно оглядел Никиту с головы до ног и на прощание, сурово глянув на него, отдал честь. Никита быстро доехал до Садового кольца, по пути узнавая знакомые места, и вот уже мелькнули перед ним Кудринская площадь, въезд на Поварскую, чеховский флигель, и сразу за его коваными воротами открылся родной дом.

Сердце Никиты сильно забилось.

Он вошёл в парадное и увидел в нём признаки холопского запустения, окурки, мусор, мятые газетные обрывки, плевки, отметил отсутствие огромного зеркала, когда-то занимавшего нишу под аркой, и грязные стены с зияющими ранами выбитой плитки. Быстро преодолев просторный лестничный марш, он подошел к квартирной двери. На ней по-прежнему красовалась латунная тройка, но звонок был не один, – на дверном косяке их разместилась целая вереница. Никита в замешательстве позвонил в общий. Прошла минута, другая… сердце у него забилось ещё сильнее… щёлкнул замок… ладони у Никиты стали влажными… Дверь распахнулась… на пороге стояла Ляля. Он мгновенно узнал её, то была его любимая сестра, его возлюбленная, единственная женщина его жизни, – она стояла перед ним в блёклом домашнем халатике, покорно опустив руки и ссутулившись, и в глазах её была такая невыразимая тоска, что Никита сразу всё понял, и жалость к ней, смешанная с мучительной нежностью и страхом, обрушилась на него душным пологом, отменив свет, воздух, звук, отменив саму жизнь…

Ляля подняла на него тусклые глаза и тихо сказала:

– Беги… пожалуйста, беги…

И он побежал. Он метнулся на лестницу, надеясь выскочить из парадного, но путь ему преградил крепкий мужчина в лёгком пальто и мятой шляпе. Тогда Никита бросился в противоположную сторону, вверх, но и оттуда, из-за маршевого поворота появились двое и накинулись на него. Он отскочил на площадку, каким-то образом вывернувшись из четырёх раскинутых рук, обошёл их слева по кафельной стене и помчался наверх. Один из мужчин, ударившись о раскрытую дверь, грязно выругался, выхватил из-за пазухи пистолет и, сжав зубы, выстрелил вслед Никите. Пуля звучно чмокнула стену и на голову ему посыпались острые кафельные осколки, на лице появилась кровь. Он помчался по лестнице, пробежал несколько маршей и увидел дверь флигельной крыши. Он толкнул её, дверь оказалась незапертой. Никита метнулся на площадку, огороженную резной балюстрадой и понял, что совершил ошибку. Он с детства знал – площадка глухая, никаких выходов с неё нет, только через балюстраду во двор, но тут четвёртый этаж! Он перегнулся вниз… впереди сиял только что расчищенный дядей Ильшатом дворовый асфальт. Справа – зады особняка Миндовской и массивная стена, покрытая поверху колючей проволокой… да и не допрыгнуть… слева – небольшой палисадник с сугробом, сформированным дядей Ильшатом из собранного снега… Никита мгновенно вскочил на балюстраду, намереваясь с угла допрыгнуть до глубокого снежного массива, но тут с лестницы выскочил один из охотников, стремительно преодолел небольшое расстояние до Никиты и, схватив его за пальто, резко дёрнул. Никита повалился на противника. Молотя его кулаками, он всё пытался отступить к краю площадки, чтобы влезть на барьер, отделявший площадку от улицы, – ему удалось встать, на мгновенье обездвижив напавшего, и уже занести ногу на шершавый бетон балюстрады, но тот быстро опомнился и резким рывком вернул Никиту на место. Никита вцепился в него и потащил по краю плоской поверхности барьера, положил поперёк и, левой рукой удерживая за пальто, правой перекинул грузное туловище врага во двор. Послышался короткий хруст и в просветы между балясинами Никита увидел распростёртое на асфальте тело. В этот миг сзади к нему подбежали двое, и сильный удар сбоку в лицо сбил его с ног. Короткая возня, всхлипы, стоны, ругательства, – Никите вывернули руки, сунули лбом в грязный бетон, и один из напавших уселся ему на поясницу. Его грубо сволокли по лестнице, вытащили из парадного, втиснули в чёрный автомобиль, стоявший возле бордюра, – прохожие смотрели, остановившись возле них в недоумении; взревел мотор и автомобиль помчался по Садовому кольцу.