Русские исторические женщины - Даниил Мордовцев

После поучения жезлом, молодая княгиня, к счастью, не умерла, но выкинула…

Грозный был исторически прав: у него за плечами, как адвокат стояла вся русская история, все тысячелетия, прожитые человечеством обрядовой жизнью… Мало того – Грозный был и юридически прав, и нравственно, с точки зрения нравственности своего века: в этом деле он был невинен как судья, карающий по закону, чист как голубь, как Тарас Бульба, убивающий изменника-сына.

Но молодежь – всегда молодежь: она всегда нарушает обычаи, силится перешагнуть закон, который она, естественно, скорее перерастет, чем старость.

И в XVI веке, при Грозном, молодежь была такой же впечатлительной молодежью, какова она и теперь: она всегда протестует; она и тогда протестовала, обнаруживая тем глубокую историческую истину, что обычай трех степеней одеяния отжил свой век.

Сын Грозного, царевич Иван, естественно, протестовал против поступка отца, поступка исторически законного, но отжившего свой век. Царевич жаловался отцу, упрекал его в том, что он своим жезлом свел уже в могилу двух первых его жен (молодой царевич Иван был тогда женат на третьей и, как видно, любил ее) и хочет лишить его последней жены.

Ясно, что Грозный не мог вынести дерзких, незаконных претензий своего сына – и тем же жезлом прошибает ему висок… Сын Грозного, как и сын Тараса Бульбы, падает как подрезанный колос… Нарушенная историческая правда восстановлена: нарушение правды постигло заслуженное возмездие.

Другие летописцы говорят, что Грозный убил своего сына за незаконное проявление чувств человечности, что сын будто бы требовал от отца войти в бедственное положение народа тех областей, которые отвоеваны были от России Польшей вследствие неудачных действий Грозного в войне с поляками. Но это все равно – убил за нарушение закона и беспрекословной покорности воле родителя: убил, наказал, следовательно, вполне законно.

Но тяжко было Тарасу Бульбе смотреть в мертвое лицо своего прекрасного сына-изменника. Все же он отец; он страстно любил сына, может быть, более страстно, чем мы в XIX веке, в век величайших, с нашей узкой – как и в XVI веке – точки зрения, идей, в состоянии любить своих детей: – ему жаль было мертвеца; жаль, что совершилось такое великое несчастье – детоубийство; совершилось то, что, по понятиям века, не могло не совершиться без нарушения исторической правды и совести.

И Грозному не могло не быть тяжко. И он должен был любить своего сына. Да он и любил его страстно – это несомненно. Вот, напр., какую клятвенную запись взял он во время своей болезни от соперника своего, князя Владимира Старицкого, подущаемого своею матерью, княгиней Евфросинией, против Грозного и его сына Ивана с матерью:

«Если мать моя княгиня Евфросиния, – клянется князь Старицкий, – станет получать меня против сына твоего, то мне матери своей не слушать и пересказать речи ее твоему сыну царевичу Ивану – в правду, без хитрости. Если узнаю, что мать моя, не говоря мне, сама станет умышлять какое-либо зло над сыном твоим царевичем Иваном, то мне объявить о том сыну твоему в правду, без хитрости, не утаить мне никак, по крестному целованию».

И этого сына Грозный убивает сам собственноручно, как Бульба своего: значит, были сильные к тому причины, поводы, непонятные XIX веку, несмотря на сходные, может быть, темпераменты и Бульбы, и Грозного.

И жаль становится Грозному этого убитого им сына. Вон с какой тяжкой, мрачной думой опустил он свой безумную, горячую голову на грудь, не смея взглянуть в мертвое, прекрасное молодое лицо детища и не находя даже в книге святой себе успокоенья. А сын так похож на него этой орлиной, хищной профилью, этим упрямым лбом, этими широкими, плотоядными челюстями и этим острым еще не полысевшим от жгучих страстей черепом… Эта обстановка, прекрасно схваченная художником (г. Шустов), говорит в пользу поступка Грозного: эта мрачная келья дворца, вся исписанная суровыми ликами, это золото, эти гербы, эти птицы и звери хищные, этот двуглавый орел над креслом-троном – все шепчет ему в уши, что он поступил исторически верно, законно – наказал несвоевременный протест молодости. А ему все же тяжко! все скверно – злобно скверно: это говорит его лицо, воспитанное, сформированное тысячелетиями.

«Я тебя породил – я тебя и убью» – вот что говорит это суровое лицо; но на душе все-таки скверно…

То же должен был, надо полагать, чувствовать и третий отец, у которого так же, как у Бульбы и Грозного, безвременно погиб сын, хотя и нелюбимый, от постылой жены, но все же родное детище. Этот третий отец – царь Петр Алексеевич.

И в этой кровавой трагедии – с одной стороны, идее власти родительской, усложненная, как и в первых двух случаях, исторической необходимостью, с другой – протест молодости. Тарас Бульба убивает любимого сына за измену родной земле, измену, выразившуюся в открытой борьбе против отца и защищаемых им прав; Грозный убивает сына за измену историческому обычаю, измену, выразившуюся в протесте против отцовской всесильной власти; Петр, наконец, губить сына за измену его, отцовской, идее, измену, выразившуюся в протесте против суровой воли родителя.

Петр желает, чтобы сын его был тем, чем он сам заявил себя в истории Русской земли, он желает видеть в нем свое продолжение, а сын – и не может, и не желает этого, потому что он, как выражение молодого поколения, невольно перерастал или вырастал из рамок, в которые вдавливал его отец – это несомненно; Алексей Петрович перерастал отца уже тем, что он, как сам признавался в Вене вице-канцлеру Шенборну, ненавидел «солдатчину», что для него были бы более симпатичны иные отношения к своему народу, чем отношения его отца.

И вот, за это непослушание родительской власти отец отдает сына на суд высших духовных и светских властей. Духовные власти постановляют мудрое, хотя уклончивое решение. Они говорят, что Священное Писание предоставляет отцу действовать или в духе Ветхого Завета, или в духе Нового, евангельского: он может простить, как евангельски отец простил блудного сына, как сам Христос простил жену-прелюбодеицу: «сердце царево в руце Божией – да изберет тую часть, амо же рука Божия того преклоняет»… Светские власти поступили суровее: 120 членов суда подписали смертный приговор.

Кто из отцов представляется исторически и человечески симпатичнее и правее – это предоставляется решить разуму и сердцу читателя.

Том второй

Предисловие

Издавая в свет биографические очерки под заглавием «Русские исторические женщины», мы считали свой труд не конченным, потому что остановились на рубеже, отделяющем старую допетровскую Русь от новой.

В том труде, насколько это было возможно и насколько представлялось эта требовательными мы, собрав воедино отдельные черты русской исторической женщины и цельные исторические женские личности, изобразили их в той полноте и определенности, в какой древняя русская женщина была видима летописцу и историку из-за стен высокого терема и из-за монастырской ограды: не наша вина, если мало была видима древняя русская женщина благочестивому летописцу в его рабочей келье, и оттого с таким бледным и неясно очерченным обликом, попала она на столбцы монастырских хронографов и свитков. Бледной отразилась она на древних свитках и на столбцах летописца – бледной вышла и в наших очерках.

Но пред нами лежат еще полтора столетия нашей исторической жизни, когда женщина, в силу того, что сильная рука Петра-преобразователя и не менее сильная рука времени, сорвав с женщины покрывавшую ее древле-отеческую фату и распахнув двери терема, растворив монастырские ворота, вывели ее на свет Божий, показали ей, кроме семейных, и общественные горя и радости, открыли перед ней и Европу, с добром и злом ее цивилизации, и нетронутое еще поле женской общественной деятельности, – когда, в силу всего этого, женщина является и на престоле, как законодатель, и в обществе, как член его и подчас руководитель, и в литературе, как сотрудник мужчины и самостоятельный деятель слова: – эта женщина, для которой жизненная программа «Домостроя» стала историческим преданием, должна была оставить на страницах истории более заметный след и более явственную черту своего существования, чем ее далекая историческая родственница, женщина древней Руси, начиная от княгини Ольги, Рогнеды, Мальфреды-чехини, Верхуславы, и кончая Еленой Глинской, Ксениею Годуновой и царевной Софьей.

Предлагаемые ныне очерки, как и изданные уже нами, имеют целью собрать воедино рассеянных на пространстве ста пятидесяти лет нашей исторической жизни женщин, чем-либо оставивших по себе след на страницах истории, женщин, прямо или косвенно, могущественно и лично или только относительно и рефлективно, благодетельно или, к сожалению, обратно этому влиявших на ход и направление нашей исторической жизни, в массе, в целом, в отдельных случаях, влиявших своим ли умом и деятельностью, своим ли личным добром и доброй волею, своею ли красотой, или, наконец, своими несчастиями, своими ошибками, своею зло-направленной волей и т. д.