Заговор красного бонапарта - Борис Солоневич

Маршал быстро опустил руку в карман и насторожился.

— А даже если бы и так? — медленно ответил он, оглянувшись по сторонам. — Вы что, на слежке за мной?

— Да нет, господин… простите, товарищ Тухачевский! — улыбнулся пожилой шофер. — Это, ей Богу, случайно. Я ведь вас с русско-польской войны знаю. Вы мне там жизнь спасли. Доктора Костина не вспомните?

Тухачевский несколько секунд напряженно вглядывался в круглое лицо шофера, окаймленное седеющими волосами. Он, очевидно, рылся в своей памяти. Потом напряженные черты его лица немного прояснились.

— Костин?.. Да, да… Помню. Накануне нашего отступления? Вы потом интернировались?

Шофер утвердительно закивал головой.

— Вот, вот… И еще раз спасибо за ваш тогдашний совет. Он спас мне жизнь.

— А теперь за рулем? Почему не врачом, по-старому?

— Да что поделаешь? Права практики не дают. «Саль этранже»… Особенно при «Народном фронте»… Приходится, как русские парижане говорят, «дебруировать по малости»… Выкручиваемся. Нация ведь наша крепкая, что и говорить… Русаки, одно слово!

Таня радостно улыбнулась и приветливо протянула ему руку.

— Ну, здравствуйте, товарищ русак.

Старый доктор тепло пожал ей руку и нерешительно оглянулся на Тухачевского. Тот какую-то мучительную часть секунды колебался. Тягостное воспоминание пережитой недавно на аэродроме моральной пощечины молнией мелькнуло перед ним. Но старый доктор смотрел на него с такой искренней радостью, что маршал протянул ему руку. Тот горячо ее пожал.

— Миша, — тихонько шепнула Таня. — Пригласим его с нами.

Тухачевскому понравилась такая мысль. Это, кстати, давало ему возможность не отпускать шофера, если тот действительно был бы шпионом, и не дать ему возможности связаться со своим «центром».

— Да, доктор… Гора с горой не сходятся, а человеки — всегда. И по правде сказать, наша Евразия — очень уж небольшая величина: встретиться всегда придется… Пойдемте с нами; поужинаем вместе, по старой памяти. Вспомним прошлое…

— Но мне неловко… В таком костюме. При машине.

— Ну, вот какие пустяки, — безапелляционно прервала его Таня — Свои люди, земляки. Идем, дорогой товарищ…

Ей, переполненной счастьем, хотелось приласкать и пригреть каждого встречного…

Через полчаса в отдельном кабинете, раскрасневшийся от нескольких рюмок водки, старый врач рассказывал Тане:

— Ну, конечно, конечно… Маршал сам вам никогда не признается в своих добрых делах! Про него многое рассказывают, особенно о его жестокости. А про доброе — молчат…

— А ведь и в самом деле, Михаил Николаевич, — Таня пыталась принять официальный тон, но увидев улыбки собеседников, — добродушную Тухачевского и мягкую доктора, — смущенно засмеялась. — Ну, прости… Миша… Но ведь, правда, про тебя страшное рассказывают. Словно, ты чудовище какое-то… Людоед настоящий… Правда это?

Тухачевский усмехнулся еще шире.

— Ерунда, Таня… Поверишь ли, я в жизни лично ни одной капли крови зря не пролил. Вот доктор — так тот морями кровь человеческую пил…

Девушка, казалось была очень обрадована, — Правда, правда?.. Я так и чувствовала, что ты вовсе не жестокий человек.

Она вздохнула с облегчением. Мужчины, улыбаясь, посмотрели на ее оживленное счастливое лицо. Зачем было ей объяснять, что не сам Тухачевский, а люди по его приказу проливали кровь? И проливали не морями даже, а океанами и не «зря». Зачем отравлять ее юную душу ужасами гражданской войны?

— Ну, конечно, Михаил Николаевич вовсе не жесток, — подтвердил старый доктор. — Вот вам и со мной пример… Дело было так: при одном отступлении из-под Гродно комиссар моего полка сбросил раненых с подвод и приказал нагрузить их всякой партлитературой, А я взбеленился, отстегал его нагайкой (он даже револьвера не вынул: просто удрал), опять нагрузил раненых и вывез их в тыл… Заварилось дело. Еще, слава Богу, что хаос был, отступление, не сразу все выяснилось. Но для меня дело складывалось совсем плохо — комиссар всегда прав. И вот на мое счастье довелось мне с Михаилом Николаевичем об этом деле поговорить. Он и шепнул мне — дезертировать в Восточную Пруссию и там интернироваться… Ведь все равно — даже его, командарма, покровительство не спасло бы меня от мести комиссаров. А ведь он и сам кое-чем рисковал, давая такой совет. Я так и поступил и тем спас свою голову.

— Ну, конечно же, ты, Миша, добрый! В этом я всегда была уверена.

Маршал мягко усмехнулся и погладил пальцы девушки, сжимавшие бокал с шампанским.

— А видишь ли, Таня, есть жестокость и есть безжалостность. И это никак не одно и то же.

— Как так?

— Да уж так, — уклонился от ответа Тухачевский. — Мало еще тебе лет, чтобы это понять. Давай лучше вот попросим нашего доктора порассказать нам о здешнем житье-бытье.

Оживленно и весело прошло еще полчаса. Настороженность Тухачевского к неожиданному гостю прошла; он снял свой пиджак (он был в штатском костюме) и, видимо, чувствовал себя очень уютно. Ужин удавался на славу. Таня была весела, как птичка, доктор мягко остроумен и деликатен, а время шло незаметно. Наконец, Тухачевский заметил, что старый его сослуживец хочет его о чем-то спросить, но никак не решается.

— В чем дело, доктор? Вы словно застенчивым стали. О чем-то хотите меня спросить?

— Вы угадали, — нерешительно ответил старый врач. — Уж если мы так, по-дружески откровенно, говорим, то разрешите мне задать вам один серьезный вопрос. Многого мы, эмигранты, в советской действительности не понимаем. Эти вот последние политические процессы совсем выбили нас из седла. Теперь скоро начнется опять громкий процесс «параллельного троцкистского центра». Неужели опять люди будут признаваться в заведомой чепухе, каяться и просить себе расстрела?

— А что ж им остается другого? — усмехнулся маршал.

— Как так? — опешил врач. — Ведь это же абсолютно непонятно, — мировые имена и вдруг — то на службе Гестапо, то троцкисты, то какие-то нелепые вредители. Евреи состоят на службе у Гитлера, русские продают свою страну оптом и в розницу. Какая-то трагическая комедия, но объяснить ее здесь никто толково не может. Говорят про какие-то медикаменты, но это ведь ерунда. Медикаментами можно притупить нервную сопротивляемость, но на этих процессах обвиняемые говорят, как нормальные, а часто даже остроумные люди… Как все это объяснить?

Тухачевский, не спеша, налил себе рюмку водки. Под светом яркой люстры отдельного кабинета его лицо заметно помрачнело. Таня с тревогой увидела, как опять легли жесткие складки около милого рта, а крылатые темные брови хмуро сдвинулись. Ах, как неудачно вышло с этим политическим разговором! И как этот милый старик не понимает, что они приехали сюда отдохнуть, а не заниматься политикой? Но взглянув на оба напряженных лица, она поняла, что все эти вопросы для мужчин полны важности и значения.

— Ну, что ж, — невесело усмехнулся Тухачевский. — Разве в самом деле объяснить вам всю нехитрую механику этого дела?… Ну, ладно…

Он, не спеша, выпил рюмку и продолжал:

— Это пусть иностранцы все объясняют таинственной «ам сляв»… Даже у Зиновьева, — усмехнулся он зло. — Но мы, русские, должны понимать… Вам, конечно, трудно представить себе всю тонкость работы аппарата ГПУ… Оно всего может добиться. И если через месяц вы, скажем, доктор, будете похищены и потом на открытом суде, в присутствии иностранных корреспондентов, признаетесь в изнасиловании египетского сфинкса по заданиям Гестапо, — я ничуть не удивлюсь… Да, да, не усмехайтесь… Конечно, проще всего застращать, подкупить, запугать. Но если эти способы почему-либо непригодны, прибегают к длительной психологической обработке. Как, скажем, в дни «просвечивания», когда у советских богатеев выкачивали спрятанную ими валюту — людям ревнивым показывали фотографии, снятые с их жен в совершенно недвусмысленных позах с «друзьями дома». Для политических процессов избирают более тонкие пути: человеку, отдавшему свою молодость и жизнь на службу революции, всегда можно как-то доказать, что его признание — это тоже служба той же революции. Но даже если не таким способом, то другим. Представьте себе, например, что вы неожиданно арестованы. Наступают недели одиночной камеры, а уж там дело поставлено, можно сказать, научно…

Тухачевский усмехнулся и ткнул окурком папиросы в пепельницу. Доктор и Таня слушали его с напряженным интересом.

— Да, да… Куда там испанской инквизиции! В камере НКВД человека подготовляют тоньше и… вернее. И выхода у него нет. Он должен исполнить все то, что от него требуют.

— Как так — «все»? — возмутился доктор. — Смерть все равно неизбежна, хуже ее ничего не будет. Так уж лучше…

— Хуже смерти ничего нет? — прищурился Тухачевский — Ну, дорогой мой доктор, вы плохо учитываете то, что может сделать НКВД. Вы обязаны понять, что это учреждение, для. достижения своей цели, ВСЕ может сделать. И ни перед чем не остановится… Представьте, например, себе, что перед вами из, ночи в ночь будут расстреливать людей, — сперва вам незнакомых, потом знакомых, потом ваших личных друзей, потом ваших родных… Мало того, что расстреляют, но еще пытать будут, насиловать женщин, родных вам женщин, пытать детей. У НКВД нет никаких моральных и иных преград. Все позволено… Из-за вашего упорства будут с машинным равнодушием каждую ночь пытать и расстреливать невинных людей, — может быть, просто выбранных из телефонной книжки наобум… Хорошо быть упорным, когда САМ, понимаете ли — САМ, идешь на мученичество. Но когда из-за вас должны гибнуть другие, невинные? И сотнями… И вы не только губите их, не только себя не спасаете, но вам грозит страшная перспектива в конце концов быть запытанным и расстрелянным за зря. Понимаете ли — ЗРЯ? Ведь все равно найдутся другие, которые согласятся повторить то, что им приказывают. Если же вы это, сами повторите, — вы спасаете сотни невинных жизней, в том числе, быть может и свою… Ведь вас действительно не трогают даже и одним пальцем. На вас только «влияют», а вы чувствуете себя убийцей, отвратительным беспощадным убийцей. Из-за вашего упрямства гибнут сотни людей, но вы ничего (понимаете ли вы это страшное НИЧЕГО?) этим не добиваетесь! В конце концов и вас так же запытают и расстреляют, и будут искать другого, более покладистого. А если тот другой тоже станет упрямиться — еще сотни невинных людей будут запытаны и расстреляны «для убеждения»… У вас НЕТ, — понимаете ли, НЕТ? — выхода — ни физически, ни, главное, морально. Если вы верующий — КАК предстанете вы пред лицом Бога с длинной вереницей жертв, погибших только из-за вашего упрямства? Даже тут нет утешения в вашей жертве.