Автономное плавание - И. А. Намор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Спасибо, – разговор ее не «напрягал», Жаннет была рядом и все, что требовалось, подсказывала в режиме реального времени.
– Так, – кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. – Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в двадцать ноль-ноль.
– Слушаюсь! – Татьяна от такого тона аж вытянулась и готова была «щелкнуть каблуками», но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.
Ее проводили – «отконвоировали?» – в гостиницу. Не гостиница, разумеется, – одно название – скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.
«Оооо! Хол – Гор. Похоже, номер „люкс“! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!»
Сопровождающий сухо проинформировал:
– Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится, сообщите дежурному сержанту на входе.
«Вот так, примерно… – мысленно сыронизировала Татьяна. – Внутренняя… гостиница?»
* * *Крутится пластинка. Шипит. «Танго… в Париже танго…» И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен… тянет мелодию, растягивает слова… Тааанннгооо… Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой… Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша – мужчина. Мужчина?
«Ах да. Мужчина… ведь мы о НЕМ!»
– Где это произошло? – приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната…
– Что именно? – «Ох… Это ее голос? Господи, прости! Да разве же у нее такой противный писклявый голосок?»
– Вы сказали, к вам подошел мужчина…
«Свет в глаза, – слепит, – кто это спрашивает? – Знакомый…»
– А! Да, да. Мужчина.
«ОН, – даже в подсознании безымянный ОН. – ОН. ОН. ОН…»
«Мне страшно, – это Жаннет. – УЙДИ!!!»
– Не знаю. На улице.
– На какой улице? – «Штейнбрюк?»
Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?
– Не помню. – «Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что, телефонный справочник?» – Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не… не бывала. Только карту…
– Это карта города, – тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. – Ты должна запомнить основные направления… Порт, вокзал, гостиница…
– Он говорил по-немецки?
«Что? Кто?!»
– Нет, – качает головой, и от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее… «Танго, в Париже танго!» – Нет! Он заговорил со мной по-французски.
– Что он сказал? – справа.
– Он говорил по-французски? – слева.
– Припомните! Что он сказал? – Штейнбрюк.
– Он… ска… Прошу прощения, мадемуазель… Нет, наверное, «извините». – «Ах, как кружится голова, как голова… кружится!» – Мне кажется, он сказал: «Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить». Что-то такое.
– Где это произошло? – из-за спины.
– Что?
– Где он к вам подошел? – слева.
– Он говорил по-немецки? – справа.
– Я же сказала, не помню! – «Боже, какая пискля!»
– Не помните, на каком языке он говорил?
– Нет.
– Так, где он к вам подошел?
– Не помню.
– Ну, хотя бы в какой части города? – опять Штейнбрюк.
«ОН…»
– Сэйнт… Амадеус?
– Может быть, Синт Амандус? – предлагают из-за спины.
«В танго, в парижском танго…»
– Да, точно. Синт Амандус.
«Я подарю вам сердце в танго…»
– Как он выглядел?
«А ночь синяя, и сладкое вино… Господи!»
– К… кто?
– Этот мужчина, – снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен…
«Машина…»
– Высокий…
– Насколько высокий? – слева.
«Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий…»
– Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, – она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. – Я… мне кажется… я не доставала ему до плеча…
– Метр восемьдесят примерно, – предполагает капитан Паша справа.
– Да, возможно.
«Возможно… Скорее всего… Где-то так… Метр… и еще… почти метр… ОН…»
– Итак, он подошел к вам, – слева.
«А кто устроился на подоконнике слева? Знакомое лицо…»
– На кого он похож?
– Ни на кого.
– Можно предположить, что он француз? – из-за спины.
– Нет, – трясет она головой. – Нет. Если только не из Лотарингии или Нормандии…
– Значит, сразу видно, что немец, – кивает Штейнбрюк. – Типичный немец, не так ли?
«Сколько раз он ее об этом спрашивал? Десять, двадцать? И еще художник рисовал… два раза? Или, нет. Кажется, три… Или мне это только приснилось?»
– Или голландец, – говорит она, но губы и язык не слушаются, и горло способно, кажется, издавать только хрип. – Или… или бельгиец.
– Он хорошо говорит по-французски? – справа.
– Грамотно, – отвечает она, – небыстро, но… он ошибается… не часто, но… иногда. Достаточно, чтобы… И акцент…
– Акцент немецкий? – из-за спины, хлестко, угрожающе.
«Сукин сын! Выблядок!»
– Нет, еврейский! – выплевывает она вместе с густой слюной.
– А по-немецки он с вами говорил? – Штейнбрюк невозмутим, холоден, деловит. И предельно вежлив. Ни ругани, ни перехода на «ты», ничего…
– Нет, – выдыхает она с силой, пытаясь прочистить горло. – Ни слова.
– Вы сказали, что встреча произошла в Синт Амандус, – снова капитан Паша. – На какой улице?
– Не помню.
– А какую-нибудь другую помните? – вопрос уже слева.
«Пинг-понг! Туда-сюда, обратно… Тебе и мне… Тьфу!» «Устрой истерику! – предлагает Жаннет. – Я бы…» «Ты бы… УЙДИ!»
– Вы слышали вопрос?
– Да… Бругстраат… бруг – это мост, ведь так?
– Да, по-голландски это мост, – подтверждение приходит из-за спины, и сразу же шелест бумаги.
«На карте ищет…»
– Почему вы запомнили именно эту улицу? – а это снова Паша-капитан.
– П… потому что… Вы мне не верите?! Вы!!! Вы…
– Прекратите истерику! – властно, как хлесткой пощечиной… Штейнбрюк…
«Мразь!»
– Итак? – Паша-инквизитор.
– Там была улица Бругстраат и… мост. Я подумала, это значит «Мостовая». И еще… я запомнила кондитерскую. Проходила мимо… открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью и еще кофе… Я хочу пить!
– Высокий, похож на немца, – говорит Штейнбрюк.
– Я хочу пить!
– Высокий, похож на немца, – равнодушно повторяет Штейнбрюк.
«Не сдавайся! „В Париже…“ В Париже Эйфелева башня и… танго. В Париже…»
– Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!
– Высокий…
– Воды!
– Похож на немца.
– Во… Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец… Воды?
– Волосы? – слева, от окна.
– Дайте воды! Темно-русые…
– Может быть, каштановые? – гад из-за спины.
«Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!»
– Я хочу пить.
– Вы не ответили на вопрос.
«Мразь троцкистская!»
– Нет, не каштановые, – она сглатывает, но и слюны нет. – Темно-русые, волнистые… немного… Подстрижен коротко… Дайте пить… – глас вопиющего в пустыне – безнадежно, ясно – не дадут. А комната уже не вращается – плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется…
– Он был без шляпы?
– Ч…то?
– Он был без шляпы? – пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.
«Чудище стозевно, многолико… Но… Но в Париже… ОН… И танго… В Париже…»
– Нет, – трясет она головой. – Нет… Он был в шляпе… но когда мы зашли в кафе… В кафе… в кафе…
– Вы зашли в кафе, и он…
– Он ее снял.
– И вы увидели его прическу?
– Да.
– Где расположено это кафе?
– Не помню.
– Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?
«Боже мой! Мой… мой… Голова… Вопросы, вопросы… тридцать тысяч одних только вопросов…
