В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров

В полдень сделали привал в придорожной деревушке. Многие разулись и обтирали снегом замерзшие ноги. Отдохнули, погрызли мерзлого хлеба. Те, у кого были деньги, купили горячих шанег у крестьянок. Пошли дальше.

К вечеру сильно устали, но продолжали итти, не отдыхая. Обессилевших клали на сани. Уже поздно ночью поднялись на последнюю гору, откуда были видны огни Александровского каторжного централа.

— Ой, ребята, наддавай! Скоро будем дома! — кричали мы задним.

Задние подтягивались и отвечали:

— Шагай! Тянем!

Было чувство радости, как будто действительно подходили к месту отдыха, а не к каторге, где ожидали нас долгие годы тяжкой неволи.

Спуск с горы был весьма крут. Промерзшие бродни скользили, словно накатанные лыжи, и мы, сбившись, смешавшись с конвойными в беспорядочную кучу, стремительно катились под гору. Конвойные смотрели только, чтобы кто-нибудь не напоролся на штык.

Под горой мы собрались и, кое-как^ построившись, двинулись дальше. Скоро зачернели избы села Александровского. В окнах светились огоньки. Партия вошла в село. Через полчаса мы дошли до каменного корпуса централа и прошли дальше, на пересылку, где нам предстояла разбивка.

Пересылка стояла высоко на горе. Мы с трудом поднялись по крутому подъему, скользя промерзлыми броднями. Часть малосрочных каторжан была оставлена в пересылке, а нас, долгосрочных, повели обратно к каменному корпусу.

В коридоре централа было тепло и чисто. Мы сели на пол и стали ждать приема. У всех лица были радостные: наконец-то добрались!

Надзиратели показались мне не такими грубыми, как в Иркутске. Думалось, что здесь будет лучше, чем там. Так не хотелось повторения пережитого.

Нас раздели догола. Выдали сносно выстиранное холщевое белье и коты. Меня подвели к наковальне, и надзиратель сбил с меня наручни.

— Что ж это, совсем?

— Да, совсем.

Переодетых, нас перевели из коридора в камеру, где мы должны были отбыть двухнедельный карантин.

На поверках начальство с нами не здоровалось и не придиралось. Я отдыхал, целыми днями лежа на нарах. Кормили нас, как нам показалось, хорошо: давали кусочек мяса, суп, кашу.

Через две недели началась разбивка по камерам. Меня опять посадили в одиночку. Мне не хотелось бороться в одиночестве, да еще, быть может, в течение целых двадцати лет. Я потребовал начальника. Пришел его помощник, Хомяков. Его перевели в Александровский централ из иркутской тюрьмы.

— Скажите, почему меня посадили в одиночку, а не в общую, к политическим? — спросил я.

— Видите ли, вы пришли сюда с предписанием от тюремной инспекции, чтобы держать вас под особым надзором. Это результат ваших столкновений с начальством в иркутской тюрьме.

— И долго меня так будут держать?

— Не знаю. Это зависит исключительно от начальника. А он подчинен инспектору и главному тюремному управлению.

Хомяков ушел.

«Значит, и здесь будет то же, что и в проклятой иркутской тюрьме, — подумал я. — Ну что ж, подтянись, Петро!»

АЛЕКСАНДРОВСКИЙ ЦЕНТРАЛ

Огромное кирпичное здание. Когда-то здесь был водочный завод, а теперь — каторжный централ, наполненный сотнями людей, одетых в серые куртки, с тяжелыми цепями на ногах. Широкие окна с почерневшими рамами, со ржавыми железными решетками. Двери камер — решетчатые. В каждой камере — от двадцати до пятидесяти каторжан.

Одиночки расположены особо и выходят окнами на тесный дворик. Окна маленькие, под потолком. По узкому коридору одиночек неслышно ходит дежурный надзиратель. Одиночки тесные, пол цементный. В узкой комнатушке — прикованная к стене койка, столик, табуретка и неизменная параша. Двери обиты железом. В дверях — «волчок», в нем часто появляется всевидящий глаз надзирателя.

Вокруг централа — каменная стена. На углах ограды устроены вышки для часовых. За оградой высится красная кирпичная церковь. На горе чернеет деревянная пересыльная тюрьма. Кругом — горы, покрытые березовым и сосновым лесом. Централ расположен в глубокой долине, на окраине большого села Александровского.

«Мертвый дом»? Да. Но таков только внешний облик централа. Каторга времен Достоевского и Якубовича давно отошла в область преданий. Основной массой обитателей старой каторги были уголовные, и они задавали тон. Немногие из них бунтовали против несправедливости. Немногие политические заключенные терялись в массе уголовников.

Круто изменилась каторга после революции 1905 года. Каторга стала протестующей, гневной.

На ней зазвучали революционные песни:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами, Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами, — Мы вольны душою, хоть телом попраны. Позор, позор, позор вам, тираны!

Пусть слабые духом трепещут пред вами, Торгуют бесстыдно святыми правами, — Телесной неволи не страшны нам раны. Позор, позор, позор вам, тираны!

Новая каторга, как в зеркале, отразила борющуюся и непримиримую Россию. Новый каторжанин превратил каторгу в очаг напряженной политической борьбы.

Всякое событие в общественной жизни страны немедленно отражалось на каторге. Положение на каторге, в свою очередь, влияло на настроения широких масс в стране: истязания и убийства политических заключенных в тюрьмах вызывали возмущение в пролетарских центрах и приводили к стачкам и демонстрациям. Революционная борьба на каторге тесно переплеталась с борьбой на воле.

Драма в нерчинской тюрьме, где несколько политических заключенных в знак протеста против порок и других зверств тюремщиков покончили жизнь самоубийством, эхом отозвалась по всей России. Подъем революционного движения, вызванный Ленским расстрелом, вынудил царское правительство прекратить кровавые репрессии в тюрьмах.

Двери всех камер каторжного централа всегда были на замке. Выход в уборную не разрешался, и заключенные пользовались парашами — распиленными пополам бочками с плотно пригнанными крышками. Громкие разговоры и пение в камерах запрещались, однако это запрещение поддерживалось только окриками надзирателей; нарушение особых наказаний за собой не влекло.

В шесть часов утра происходила поверка заключенных. По окончании поверки очередные уборщики камер одевались. Надзиратель открывал двери. Одни уборщики выносили параши, другие шли с ушатами на кухню за кипятком, третьи — за хлебом. Камерные дежурные открывали форточки, подметали пол. Пока шла уборка, каждый арестант сидел на своем месте на нарах, свернув постель. По окончании уборки пили чай — некоторые за столом, большинство на нарах.

После утреннего чая писали письма, читали книги, занимались починкой одежды, кое-кто растирал отекшие за ночь ноги. Работающие в мастерских шли на работу. В камерах оставались главным образом долгосрочные, которых администрация не допускала в мастерские. Потом выводили на прогулку. Камеру открывали, и ее население с радостным шумом, с кандальным звоном волной прокатывалось по коридору, чтобы в течение пятнадцати минут надышаться на сутки свежим воздухом.

Но вот раздается голос надзирателя:

— Кончай прогулку!

Лениво, неохотно тянутся серые фигуры по двору в свои душные, сырые камеры.

Опять кто читает, кто пишет, кто слоняется по узенькому пространству между столом и нарами.

Группа математиков примостила на нарах черную доску и